Юрий Колесников - Занавес приподнят

Пришел наконец-то сменщик. Полицейский сдал ему, как вещь, арестованного в кровавых подтеках и синяках. Вновь заступившему на дежурство он наказал «стеречь дьявола, поскольку он вполне еще дышит, и, кто знает, не вздумает ли сорваться… Ведь как ни есть там, а это большевик, и от него всякого жди!».

При всей своей ограниченности полицейский был себе на уме: потребовал от напарника расписаться в журнале разборчиво и, главное, приписать, что «принял арестованного вполне еще живого».

Новый дежурный безропотно выполнил все требования. На ногах он держался устойчиво, но язык у него заплетался, и поэтому он предпочитал делать все молча. Накануне он достойно встретил рождество Христово, но вот выспаться да протрезветь не удалось.

Уже рассвело в полную меру. Фельдшер по-прежнему спал. Уснул, сидя на скамейке, и заступивший на дежурство полицейский. Было очень душно. Тишина нарушалась лишь сопением спящих, скрипучим воем трамваев и все чаще доносившимися автомобильными гудками.

Томов приподнялся, огляделся по сторонам, понял, где находится, и снова опустился на носилки. Ныло тело, горели раны, мучила жажда. Особенно донимали тревожные мысли: «Какой сегодня день? Где сейчас механик Илиеску? Что думают товарищи о моем аресте? Приняли ли меры предосторожности? Не считают ли, что я могу выдать? Должно быть, и мать скоро узнает обо всем. Наверное…»

В дверь постучали раз, другой и третий. Полицейский вскочил, заметался как угорелый, поправляя то френч, то ремень, то фуражку. Пришел сменщик фельдшера. Долго будили спящего. Гораздо быстрее соблюли формальности «сдачи и приема» дежурства. И только после этого разбуженный фельдшер взглянул на часы и ахнул: оказывается, сменщик прибыл с опозданием на добрых полтора часа. Фельдшера взорвало. Он отпустил своему коллеге несколько хлестких фраз, не забыв при этом, очевидно по случаю рождества, упомянуть богородицу и самого новорожденного, и ушел, хлопнув дверью с такой силой, что зазвенели расставленные на столике с кривыми ножками пузырьки и склянки.

Вступивший на дежурство фельдшер хихикнул, приоткрыл дверь и послал вдогонку приятелю слова, полные взаимности. Потом подошел к лежавшему с открытыми глазами арестанту, пинцетом приподнял с его лица влажную тряпку и с восторгом воскликнул:

— Мэ-эй! Вот так разукрасили! Под стать рождественской елке!

Стоявший рядом сутулый рябой полицейский громко икнул.

— По почерку видать, обработка господина подкомиссара Стырчи!.. — показывая свою осведомленность, прогнусавил фельдшер. — Коммунист?

— Т-так точ… — с трудом вырвалось у полицейского, и, не договорив, он вновь икнул.

Очкастый фельдшер замахал рукой и поспешил за ширму. Вернувшись, он сунул под нос содрогавшемуся от икоты полицейскому тампон с нашатырем, многократно повторил эту процедуру, невзирая на фырканье, кашель, слезы и брань полицейского.

Потом он занялся арестованным: смазал марганцовкой раны, прижег крепким раствором йода кровоточащие места, а напоследок прослушал сердце и заключил:

— Этот выдержит еще не одну профилактику!..

Принесли завтрак: кружку чая, ломоть черного клейкого, как оконная замазка, хлеба и по случаю рождественского праздника кусок покрывшейся слизью брынзы.

Томов приподнялся, выпил чуть теплый, отдававший мешковиной и едва подслащенный сахарином чай. Есть не стал. Болели зубы, кровоточили десны, кружилась голова.

Около полудня заявился низенький подкомиссар в парадной форме с покрытым позолотой аксельбантом. Томов уже знал, что имя его Стырча. Обменявшись с фельдшером рождественскими поздравлениями, Стырча, как гиена, выследившая добычу, устремился к Томову, внимательно разглядел результаты своей «работы» и с ехидной улыбкой спросил:

— Так как? Рождественский дед образумил тебя?

Томов смотрел в потолок и молчал.

— Я спрашиваю, говорить правду будешь? — повысив голос, произнес Стырча.

— Все сказал, — ответил Томов, продолжая смотреть в одну точку. — Вы обещали мне деньги. Где они?

— Заткнись! — рявкнул подкомиссар.

— Только обещаете! — невозмутимо повторил Томов, хотя каждое слово стоило ему немалых усилий.

Стырча впал в истерику:

— Я тебе дам деньги, бестия гуманная! Я тебе покажу, как прикидываться дурачком! Ты заговоришь у меня…

Изрыгая ругательства и угрозы, Стырча вышел: ему пора было заступать на дежурство.

Весь остаток дня Томова никто не тревожил. Это позволило ему немного прийти в себя. После обеда он почувствовал себя даже несколько окрепнувшим. Лишь под вечер, когда ему уже казалось, что день благополучно миновал, в лазарет пришел старший полицейский с повязкой дежурного на рукаве и вместе с полицейским, охранявшим Томова, повел его на допрос.

Опять тот же кабинет, та же табуретка для допрашиваемого. Илье все здесь было знакомо: и мебель, и пол, на котором валялся, когда его истязали, и рожа подкомиссара, и резиновая дубинка, и портрет короля, ревностные служители которого учиняли здесь расправу над «верноподданными его величества», и… О, нет! Это что-то новое… На стене, рядом с портретом всемогущего монарха, появился огромный многокрасочный плакат.

Томов приоткрыл рот и, покачивая головой, стал нарочито внимательно рассматривать плакат. В верхней его части большими буквами было написано «БОЛЬШЕВИЗМ». Ниже художник изобразил тяжелое артиллерийское орудие с впряженными в него женщинами. Все они растрепанные, с грудными детьми на руках и с выражением ужаса на лицах. Их подгоняют длинными плетьми гарцующие на конях усатые казаки в черных папахах с красными донышками. С головы до ног они обвешаны портупеями, карабинами и пистолетами в деревянных кобурах, в зубах у некоторых — окровавленные кинжалы. Сбоку, во всю высоту плаката, в белом саване скелет человека с огромной косой, на лезвии которой выведено кровоточащими буквами «КОММУНИЗМ». Ниже — кладбище с уходящими в бесконечную даль перекосившимися крестами.

«Ну и ну-у… — подумал Илья, вглядываясь в изможденные лица женщин. — Хотят запугать народ!.. Но просчитаются. Румынские труженицы — работницы и крестьянки, а бессарабки тем более с полным основанием скажут, что это именно их тяжкая доля изображена на плакате…»

Томов вспомнил жизнерадостных советских летчиков и парашютисток, которые два года назад участвовали в празднике авиации на бухарестском аэродроме Бэняса. Перед его мысленным взором предстала парашютистка с переливающимися золотом волосами, белыми зубами, голубыми ясными глазами.

Илья отвернулся от плаката, посмотрел на низенького и по его взгляду понял, что все это время подкомиссар следил за ним.

— Хочешь, чтобы и в нашей стране так было? — кивнув на плакат, сказал Стырча и, не дождавшись ответа, продолжал, ехидно улыбаясь: — Нет! Это вам не удастся. Заверяю. Всех уничтожим, прежде чем занесете над нами вон ту косу! Слышишь, бестия большевистская?!