Григорий Терещенко - За любовь не судят

— Да, доченька, — ответил отец и крепче обнял ее. — Тебе очень холодно?

— Нет... Не очень, папа... Когда?..

— Не думай об этом. Давай лучше говорить с чем-нибудь хорошем... Вот вырастет наш Сергунька и будет жить, ты даже представить не можешь, как счастливо!..

— Да, будет жить... Счастливо... — прошептала Галинка.

Отец знал, что расстреляют их на рассвете. Значит, через час. И может, за этот час он вспомнил всю свою жизнь? Свои юношеские мечты, первую любовь? Вспомнил, как чудесно было в Днепровске перед войной...

— Пап, а пап, ты уверен, что наши победят? Что фашисты не одолеют нас? — снова нарушила молчание Галинка.

Наверное, каждый осужденный, поднимаясь по ступеням на эшафот, таит в себе надежду, что перед самой казнью ему все же могут отменить приговор. Этой надеждой живет он до последней секунды.

У отца и сестры такой надежды не было. От фашистов пощады не может быть никому! Отец знал это. И он не хотел обманывать дочь. Нельзя обманывать человека в последние минуты жизни. Ложь — призрачное убежище труса, правда — опора сильного.

— Верю! Никогда не одолеть наш народ, — твердо сказал отец. — Никогда, Галинка!

— А как будут жить после победы?

— Честно и счастливо.

— И про нас вспомнят?

— Вспомнят, обязательно вспомнят, доченька...

Небо порозовело. Скоро рассвет.

Их вывели за город. Они шли по желтому сыпучему песку. В лицо дул, завывал ветер, поднимал песок, бросал в глаза, сек щеки.

В последний раз они шли по родной земле.

Остановились перед могилой. Фашисты загодя заставили военнопленных выкопать. А может, просто нашли подходящую яму...

Подошел офицер. Говорит по-русски почти без акцента.

— Расстреливать будем по одному. Кто-то из вас проживет на минуту больше. Выбирайте. Кто хочет первым?

— Первой ее, — сказал отец. Он знал, что видеть, как умирает родной человек, тяжелее, чем самому умереть.

В глазах дочери он прочитал благодарность.

— Я горжусь тобою, доченька. И люди будут гордиться тобой, ты все, что имела, отдала им, даже свою жизнь.

— Этому научил меня ты, отец. Спасибо тебе за все...

Два черных автомата сошлись прицелами у нее на груди. Мгновенье, и черные их зрачки вспухли бельмами дыма и кровью огня. Отец не дал дочери упасть. Он осторожно подхватил ее на руки, бережно положил на землю.

Прогремела еще очередь — и глаза отца еле успели уловить первый луч солнца над горизонтом...

Когда Сергей Сергеевич с матерью и дочкой вошли в клуб, оркестр играл траурную мелодию.

Два гроба, обитые черным крепом, стояли перед сценой. Возле них венки из живых цветов и сосновых веток.

Мать уже выплакала все слезы. Она лишь тяжело вздыхала, будто ей не хватало воздуха, и все сильнее опиралась на руку сына.

Каждые пять минут сменялся почетный караул. Сейчас стояли партизаны и ветераны войны. На груди у всех блестели ордена и медали.

А люди шли и шли, чтобы отдать последний долг героям...

Вдруг Иринка вырвалась из рук Сергея Сергеевича и, плача, громко закричала:

— Я хочу... видеть своего дедушку! Покажите его мне!.. Покажите!..

— Не надо, Иринка... Не надо! — стал успокаивать ее Григоренко. — Ты же взрослая уже. Нельзя...

К вечеру траурная процессия направилась за город, к Днепру, где были братские могилы воинов.

Мать еле шла. Ее оставляли последние силы.

— Мама, идите в машину...

— Нет, сынок... Им было тяжелее...

Людей становилось все больше и больше. На похороны вышел почти весь город.

На другой день местная газета поместила статью Боровика о двух подпольщиках и их героических подвигах.

Худенькая девчурка шла по коридору и медленно читала надписи на дверях. Вот остановилась около стеклянной перегородки и растерялась — где же кабинет?

— Здравствуй, Иринка, — заметила ее Люба. — Ты к папе?

— Ага. Где он?

— У него сейчас совещание. Возьми пока журнал, посмотри.

«Глаза и нос у нее отцовские, — подумала Люба,— а губы — нет. Губы и овал лица, очевидно, материнские».

Иринке быстро надоело листать журнал, хотя в нем и было много красочных иллюстраций.

— А вы здесь что делаете? — спросила она и посмотрела на Любу.

— Я — секретарь. Слышала, что есть такие работники?

— Знаю, знаю. Вы — чтобы к папе никого не пускать?

Люба засмеялась:

— Угадала.

— Мне папа про вас рассказывал.

— Да неужели?

— Говорил, что вы хорошо учитесь. Работаете целый день и учитесь, и у вас никогда даже троек не бывает.

— А у тебя тройки бывают?

— Когда бабуся помогала — не было. А вчера одну схватила, и папа мне про вас рассказал. Говорит, будто я не так, как вы, стараюсь.

— Ну, если хорошо стараться, то троек не будет.

— Я все думаю про папку и бабусю. И уроки из головы вылетают.

— А где бабушка?

— После похорон ее увезла «скорая помощь». И я теперь все время думаю о ней. Потом еще папке кушать готовлю и комнаты прибираю, все-все делаю...

— Наверно, потому и тройки?

— Ага. Потому.

— А хочешь, я тебе помогать буду?

— Как?

— Твой папа домой приходит поздно, правда?

— Правда.

— Вот, пока он придет, мы все и сделаем вместе. Хорошо?

— Хорошо.

— Только ты папе пока не говори об этом.

— Ладно. Вот будет здорово! — чуть не захлопала от радости в ладошки Иринка.

Наконец совещание закончилось. Люба взяла Иринку за руку и вошла с ней в кабинет.

— Иринка?! — удивился Григоренко. — Ты зачем пришла?

— Уже забыл? Ты обещал, что к бабусе поедем...

— Да, да... Но я думал попозже... Ну, раз пришла, поехали...

— Папа, а что мы повезем?

— Что? Я еще не знаю. По дороге купим что-нибудь в гастрономе.

Затрещал телефон. Григоренко взял трубку.

Звонил секретарь горкома.

— Слушаю вас... Что? Персональное дело будете разбирать?.. Опять анонимка?..

Люба увидела, как лицо Сергея Сергеевича покраснело, на лбу выступили капельки пота. У нее сжалось сердце — снова неприятности. Совсем недавно, сразу после отъезда Соловушкина, ему объявили выговор. По всем карьерам пошла молва, будто в Днепровске самовольно строят мойку, разбазаривают деньги без сметы, занимаются кустарщиной... А теперь вот — в горком вызывают... И все неприятности, большие и малые, падают прежде всего на его голову. «Да-а», — вздохнула Люба.

Григоренко положил трубку и некоторое время сидел как оглушенный. К нему подошла Иринка.

— Поехали, па-ап...

— Да-да, поехали... Ах, нет!.. Постой!.. Видишь ли, доченька, я должен немедленно ехать в другое место и не знаю, когда вернусь. — Григоренко в растерянности побарабанил пальцами по столу. — Так что поехать сейчас с тобой я никак не могу... Что же делать?

— Папка, а ты дай мне денег, я куплю чего-нибудь бабусе и поеду к ней сама, — пролепетала Иринка.