Игорь Всеволожский - В морях твои дороги

Ужин уже подходил к концу, а два стула, которые никому не позволял занимать Андрей Филиппович, так и остались незанятыми.

Я не выдержал и спросил:

— Андрей Филиппович, скажите, пожалуйста, почему на эти два стула вы никому не даете садиться?

Все сразу умолкли. Старший офицер переглянулся с блондином, потом посмотрел на всех остальных и, словно на что-то решившись, оказал:

— Это, Никита, места твоего отца и Серго Гурамишвили. Они в отлучке, но мы надеемся на их возвращение. Вот почему для них накрыты приборы и им оставлены обед, ужин…

— И даже бутылка коньячку! — подхватил мой сосед.

Андрей Филиппович строго взглянул на Лаптева, но подтвердил:

— Да, найдется и коньяк. Ты хочешь еще компота, Никита?

— Нет, спасибо, я не хочу.

Старший помощник поднялся из-за стола и подошел к пианино.

— Не поиграете ли нам, Владимир Александрович? — обратился он к композитору.

Композитора не пришлось упрашивать. Он сел за пианино и запел:

Андрей Филиппович подошел ко мне, обнял за плечи.

Офицеры подхватили:

Мне показалось, что они поют об отце, о моем отце, который если бы был здесь, тоже пел бы вместе со всеми и веселил бы всех своими шутками, и сидел бы вон на том месте, где стоят нетронутые тарелки, прикрытые чистой салфеткой…

— Никита, — спросил Андрей Филиппович, — ты что? — Он провел по моей мокрой щеке жесткой теплой ладонью. — Успокойся. Ну, прошу тебя, успокойся! Отец вернется. Говорю тебе — он вернется. Прошу прощения, — сказал Андрей Филиппович офицерам.

Надев фуражку, он проводил меня до каюты и легонько постучал в дверь.

— Войдите, — ответил Фрол.

Андрей Филиппович пожелал мне спокойной ночи.

Живцов приподнялся с койки:

— Кто тебя врать научил?

— Ты о чем?

— Фамилию мне соврал?

— Почему соврал? Я не врал.

— А зачем говорил — ты Никитин, когда ты Рындин?

— Я сказал, что меня зовут Никитой. А фамилии ты у меня не спрашивал. Ну да, я Рындин.

— Ты бы сразу так и сказал! Твой отец — настоящий катерник!

Фрол протянул мне руку.

— Буду с тобой дружить. Ты где пропадал?

Я сказал, что разыскал дочку капитан-лейтенанта Гурамишвили.

— Видал. Щупленькая такая. Ты разве знаешь ее?

— Еще с Ленинграда.

— Старые знакомые, значит? А по-моему, — оказал он значительно, — настоящему моряку с девчонкой дружить — это все равно, что коту подружиться с мышонком. Ну, чего стоишь? Ты ложись.

Я разделся и забрался на верхнюю койку. За иллюминатором плескалась вода. Я хотел спросить Фрола об отце, но не мог выдавить из себя ни слова.

— Спишь? — спросил снизу Фрол.

— Нет, не сплю.

— Спи. Подъем в шесть часов. Ты что во сне смотреть будешь?

— То есть как это «что смотреть буду»?

— Я что хочу, то и гляжу, — сказал Фрол. — Захочу Африку — вижу Африку. Захочу Америку — смотрю про Америку Захочу поесть — подают на стол всякие вкусные вещи, — он щелкнул языком, — печенку в сметане, пироги с ливером, мороженое вишневое…

Я никогда не слышал, чтобы во сне можно было видеть все, что захочешь. Фрол, оказывается, сам заказывает себе сны!

— Вот сегодня, например, — продолжал Живцов, — желаю я видеть Индию: слонов, тигров, пантер, ягуаров, удавов… факира с дрессированными гадюками. Ты знаешь, я раздразню тигра — он погонится за мной, рычит, визжит, а я возьму да проснусь. Ну, тигр и остается в дураках. Не спишь?

— Нет, не сплю, Фрол…

— Что тебе?

— Вернется отец?

— Твой?

— Да, мой.

— Бывает — возвращаются, а бывает — и нет. Вот мой — не вернулся.

Молчание.

— Фрол!

— А?

— А меня возьмут на катер, если я попрошусь?

— Не знаю. Может, возьмут. А меня мой усыновитель вызывал. Поедешь, говорит, обязательно в Нахимовское. Что с ним поделаешь! Поеду! А не понравится — сбегу.

— Сбежишь?

— Определенно сбегу. Куда?

— На Малую землю.

— Куда, куда?

Фрол не ответил. Он уснул, так и не объяснив, что это за Малая земля, и, наверное, видел во сне леопарде и факира с гадюками.

Фрол поднялся чуть свет и подергал меня за ногу.

— Бывай здоров. Ухожу в море.

— Далеко? — спросил я.

— Отсюда не видно.

Я соскочил с койки и побежал умываться. Когда я вернулся, Фрола в каюте не было.

Я сошел на берег. Утро было холодное. Ветер трепал кустарник. Пройдя до конца деревни, я увидел серое море под низким серым небом.

Торпедные катера стремительно уходили, и за каждым тянулся белый хвост. Они шли туда, где горит и земля и камень.

Вот так же ушли отец и Серго. Ушли — не вернулись!

Бесцельно бродя по деревне, я увидел Антонину. Она возилась во дворе с собакой. Черный пес прыгал, лаял и старался лизнуть ее в лицо.

— На, покушай! — протянула она ему кусок кукурузной лепешки.

И пес, завиляв обрубком хвоста, улегся на землю и, захватив лепешку передними лапами, принялся жевать, откусывая по маленькому кусочку. Антонина увидела меня, подбежала.

— Ты знаешь, дедушка прислал телеграмму. Дядя завтра отвезет меня к поезду, там меня ждет Тамара. Хочешь, пойдем в дом?

Мы поднялись по лестнице на открытую галерею. Нас встретила высокая худощавая женщина; из-под черного шелкового платка у нее выбивались темно-рыжие волосы, а из-под сросшихся бровей глядели карие глаза.

— Это тетя Кэто, — сказала Антонина.

— Входите, входите! — приветливо пригласила тетя Кэто, плохо выговаривая русские слова, и обратилась к Антонине по-грузински.

— Тетя не понимает по-русски, — пояснила мне Антонина. — А я очень плохо говорю по-грузински, но все понимаю.

Тетя Кэто угостила нас мандаринами и ушла во двор: было слышно, как она сзывает кур.

Комната была чистая, с дощатым полом и выбеленными стенами; в углу стояла тахта, на невысоком столике — патефон. На стене в больших желтых рамах висели портреты молодой женщины в кружевной белой косынке и юноши.

— Тетя и дядя, когда были молодыми, — сказала Антонина.

На другой стене был портрет молодого черноволосого мужчины с черными усами.

— А это дедушка.

Она подошла к комоду, выдвинула ящик, достала и протянула мне трубку:

— Узнаешь?

Да, это была одна из отцовских трубок!

— Дядя Георгий забыл ее в позапрошлое воскресенье. Я все ждала их: во вторник, в среду, в четверг…

Мне показалось — она заплачет. Но она не заплакала. Зато я готов был заплакать. Неужели я никогда его не увижу?

— Я все же думаю… — она схватила меня за руку, — я очень сильно думаю, что они не могли пропасть. Твой папа всегда говорил, что хочет дожить до ста лет. А мой папа… папа поддразнивал дядю Георгия, что он доживет до полутораста… Никита, когда папа вернется, ты скажешь, что я долго ждала его, но дедушка очень болен. Ты, когда в Тбилиси приедешь, придешь?