Игорь Всеволожский - В морях твои дороги

Здесь было жарче, чем в бане, в топке гудело, вентиляторы с воем высасывали горячий воздух. Весь мир — со звездным небом, с чайками, свежим ветерком — остался где-то далеко; такое же чувство у меня было, когда я в первый раз в жизни погружался под воду на подводной лодке. Но размышлять было некогда. Пора было приниматься за работу, иначе котельные машинисты могли подумать, что мы растерялись или нам не по нутру их тяжелый труд.

— Сюда бы веничка! — сострил Фрол, обливаясь потом.

— В первый раз? — спросил машинист, надев брезентовые рукавицы; он открыл дверцу, и я невольно отшатнулся — в топке бушевало пламя.

Другой матрос, с лицом, черным от угольной пыли, поддевал лопатой уголь и привычным движением рассыпал веером по всей топке.

— Булатов, — представился ему Игнат.

— Будем знакомы. Старшина второй статьи Крикунов.

— Образование у нас в вашем деле — нуль.

— Ничего, подучим. Правда, Жучков? — спросил Крикунов товарища, открывавшего топку.

И стал показывать, как засыпать уголь.

Он передал мне лопату.

— Ну-ка попробуй, курсант!

Жучков, видя, что я поддел уголь, вновь отворил дверцу; лицо обдало нестерпимым жаром; я зажмурился, отчаянно закашлялся, отшатнулся было, но, вспомнив рассказ о Гребенникове, взял себя в руки и… высыпал уголь себе и Жучкову на ноги.

— Первый блин всегда комом, — утешил меня Крикунов. — А ну-ка, подкинь еще!

Я старался во всем подражать своему учителю, но уголь никак не рассыпался у меня веером.

— Сноровка нужна! Погляди еще раз!

Он взял лопату, опять показал. Я еще раза два промахнулся, потом дело пошло ловчее, и когда, обливаясь потом, я передал Фролу лопату, Крикунов сказал:

— Ну, вот видишь, ничего мудреного нет. Еще вахты две — и осилишь.

Игнат и Ростислав (лица у них стали пятнистыми) азартно орудовали лопатами у соседней топки.

А Фрол пыхтел, словно паровоз.

Стрелка манометра скользнула к пятнадцати атмосферам.

— А ну-ка, давай еще уголька!

Крикунов подтащил железный ящик на полозьях и показал на узкий лаз. Распластавшись, мы пролезли в бортовую угольную яму. Нагрузив ящик, потащили его по скользкой палубе, свалили уголь у топки. Проделали эту операцию несколько раз. Тем временем Крикунов длинным железным прутом пошуровал топку, выгреб шлак и полил его водой. Шлак зафырчал, покраснел и, наконец, затух.

Тогда Крикунов передал мне лопату. «Нахимовская жилка» победила, никто не сдал! И когда матросы предложили сменить нас, мы наотрез отказались. Было бы позором уйти от котлов, когда матросы отваживаются даже залезать в них!

«Что творится там, наверху? — думал я, продолжая подбрасывать уголь. — Наверху, где стоит прохладная темная ночь, ветерок обвевает лицо и из радиорубки доносится музыка!»

До сих пор корабль был неподвижен, и стрелка указателя покоилась на «стоп». Но вот дважды прозвенел звонок, стрелка перескочила на «малый вперед». Я представил себе, как корабль, отвалив от стенки, выходит на рейд. «Средний вперед!» От работы машин все сильнее дрожала палуба. «Полный ход!» Эх, выбежать бы сейчас, да взглянуть на звезды, да поглядеть, как удаляются береговые огни, и послушать, как плещется за кормой вода!

Тут шумно ворвалась смена.

— А ну, сдавай вахту!

Поблагодарив матросов за науку, мы направились в душевую.

Платон нырнул под душ, отфыркался, отряхнулся; копоть сбегала черными ручейками по плечам, по груда; и я вдруг заметил, что Платон без улыбочки, с серьезным, усталым лицом, как две капли воды похож на отца своего, на Вадима Платоновича!

— Отмылись! — досуха вытерся полотенцем Фрол. — Эх, пойдемте-ка подышать ночным воздухом!

Мы поднялись на палубу.

Корабль уверенно, полным ходом, сверкая огнями, шел в темноте. Небо было усыпано звездами. Ночь была ветреная, прохладная, свежая.

— Красота! — оказал Фрол, поеживаясь. — Так бы всю ночь простоял.

— Спать! — сказал неслышно подошедший к нам боцман Сан Палыч. — Простудитесь, а мне за вас отвечать. Быстро спать! Быстренько! — рявкнул он так, что мы кубарем скатились по трапу.

Корабль, изрядно переваливаясь, резал волну, оставляя за кормой бесконечный след. Было пасмурное, серое утро. По морю катилась крупная свинцовая зыбь.

Люди стали к борту на подъем флага. Начался новый день. Вчера мы обслуживали котлы, сегодня — машины. В машинном отделении было жарко. Горячий воздух обжигал лица, глаза щипало до слез, кругом все грохотало. Матросы ходили по скользкой палубе и по решеткам.

— Ишь ты! — сказал Фрол. — Как ни умна машина, а без человека она, голубка, — ничто….

Человек дал машине жизнь, и он управляет ею, ухаживает за ней. И человек этот — матрос. Не зря Нахимов говорил, что матрос на корабле — главный двигатель.

Старшина Сидорчук, стараясь перекричать гул механизмов, объяснял, как работают отдельные части, показывал, как заливать масло в масленки, когда они бешено скачут из стороны в сторону.

Перед концом вахты мы протерли тряпками палубу и с наслаждением смыли под душем пот и машинное масло…

А с каким аппетитом обедали, торопя бачкового! (На этот раз бачковым был Игнат.)

Следующую вахту, штурманскую, я стоял ночью, в густом тумане; в прокладочной рубке свет ярких ламп падал на карты и инструменты. Чувствовал я себя весьма неуверенно. В голову лезли рассказы об авариях, столкновениях и других происшествиях. «Кронштадт» вышел на створ береговых огней; сквозь пелену тумана должен был показаться маяк; он все не открывался, и я заметил, что не я один нервничаю; уверенный в себе толстый штурман тоже беспокоится. Наконец, он, облегченно вздохнув, показал мерцавшие вдали огни маяка, и я готов был заплясать от восторга…

Туман постепенно рассеялся, и обрывки его унес ветерок. В сером рассвете я увидел порт, корабли, шхуны, транспорты, волнорез — волны разбивались о него, взлетая фонтаном. Я тщательно записал в журнал: «В 7.47 отдали левый якорь, на клюзе 60 метров, грунт — ил и песок, глубина девятнадцать метров». Подписал: «Рындин», собрал карты, журнал, инструменты, сдал вахту Игнату…

День стоял ветреный. Ветер разогнал темные тучи. Приказано было изготовить корабль к походу. Матросы задраивали иллюминаторы. Подняли вельбот. И вот подана знакомая команда: «По местам стоять, с якоря сниматься!»

Построившись по левому борту, мы прощались с портам.

— Снова в море, Кит! Красота! — сказал Фрол.

«Пошел шпиль!» Медленно вытянулась с грунта якорная цепь, облепленная скользкой серой тиной. Оба якоря, наконец, выбраны, убран гюйс, флаг перенесен на гафель.

И вот снова машинные, котельные, штурманские вахты. Снова занятия, приборка палубы, стирка белья — все то, что уже стало в нашей жизни обыденным и привычным…