Михаил Аношкин - Кыштымцы

— Я-то кого знаю, Аркадий Михайлович? Живу в своей берлоге, света белого не вижу. Только на базар и хожу.

— Ну а если сами в Екатеринбург?

— Зачем ехать-то?

— Так и быть, только по строгому секрету, надеюсь на вас: груз ценный отвезти надо, Лука Самсоныч. Нужно увезти деньги и золото.

— Так бы и сразу. Нет, не могу, не неволь, ради бога.

— Опять заскудали?

— Не надсмехайтесь, Аркадий Михайлович. Здоровье-то оно от бога, а бога гневить грех. Я так понимаю. Груз шибко богатый. Ни Борьке Швейкину, ни Гришке Баланцу и всей их кумпании знать о нем не положено. Так я кумекаю?

— Абсолютно!

— У них есть Мишка Мыларщиков, наградил меня бог соседушкой. Так он очи-то свои бесстыжие ни днем, ни ночью с моего дома не спускает. Все норовит в нутро заглянуть, а по случаю и прижать. И вот поеду я в Екатеринбург. А Мишка потылицу зачнет чесать — это с какой стати Лука Батятин свои пимы навострил? Нет, Аркадий Михайлович, друг ты мой сердешный, человек я робкий. А чего бы вам самим не съездить?

— Это исключено! — сухо отрезал Ерошкин и зло посмотрел на Батятина.

— А Степку Трифонова?

— С ума сойти! За ним гоняются, как за зайцем гончие.

— Самое время ему и провалиться сквозь землю.

— Нет! И не надежный он человек. Может, у вас на примете все же есть кто? Подумайте, Лука Самсоныч, пораскиньте своим умом. Ну, пожалуйста, это очень и очень важно!

В эту минуту Батятин и вспомнил об Иване Серикове. А что? Пойдет.

— Ладно, подумаю.

— Вот это деловой разговор.

Ерошкин был уверен — коли Лука подумает, значит кого-то имеет в виду. В конце концов он не меньше других заинтересован: ему советская власть тоже поперек горла встала.

Во всем Кыштыме только управитель горного округа имел барометр, который висел на стене без особой нужды. Кыштымцы и без барометра хорошо разбирались в капризах погоды. Поднимется утром кыштымец и первый взор на горы — как они? Если тонут в седом тумане, ложись досыпать — ненастье не кончилось и конца ему нет. Исчез туман, горы очистились, хоть дождь и не прекратился и свинцовые тучи еще цепляются за макушки гор, — можешь радоваться. Конец ненастью. Либо к вечеру, либо к утру будет солнце. В конце лета первое багряное пятнышко — на склонах гор. Березки пока зеленые, ольха тоже. Но на склоне зажегся первый осенний костерок — лиственницы обрядились в осенний наряд. Прощайся с летом. Если горы туманной дымкой повиты, как будто кисеей подернулись, жди теплую золотую осень, сплошное бабье лето. Если же горы четко рисуются на голубом остывшем от зноя небе — быть холоду! И дожди зарядят, и седые заморозки раньше обычного появятся, и снег ляжет до срока — уже в октябре. И упадет он сначала не на дома, не на долины, нет, опять же на горы. Поежится утром кыштымец, холодновато что-то. Глянет в окошко — мать честная! Макушки Сугомака и Егозы за ночь поседели — зима стучится. Вот она — уже не за горами. А весну по-разному определяли. Сначала ветры раскачают тайгу, снег, залежавшийся на сосновых лапах, сбросят. Потом Сугомак и Егоза в синеву укутаются. И жди теплых дней. А коль заискрилось, заиграло красное солнышко, тут и дороги почернеют, и сосульки с крыш исчезнут, и грачи прилетят. Пробуждается природа, а вот чахоточные за грудь хватаются. Плохо им, когда чернеют дороги, когда текут ручьи.

Вот прилетел воробышек, уселся на оконный наличник, взъерошил перышки — зиму перезимовал, жив остался, а теперь солнышко пригревает, в первой лужице успел вешней воды напиться.

Смотрит Борис Евгеньевич на серый живой комочек и ежится — знобит его, поташнивает, в голове круженье. Мать просит — приляг, побудь дома, оклемайся малость. А что? Лечь бы да забыть обо всем на свете. Но нет, нельзя размагничиваться. Дел лавина. Откуда что берется. Продолжались митинги, формировались отряды добровольцев. К окружному съезду Советов готовились. Там надо выступить, тут присутствовать, с кем-то побеседовать, разобраться с продовольственным комиссаром — обоз за хлебом снарядить в ближайшие села. Собрали пятьдесят подвод, кое у кого пришлось мобилизовать лошадей — не без этого. Обоз охраняет отряд красногвардейцев.

Борис Евгеньевич собрался в Екатеринбург на окружной съезд Советов. Домой поэтому ушел пораньше.

Март выплеснул последнюю поземку и теперь дарил солнце и тепло. Снег посерел, по дорогам заискрились ручьи, а к вечеру подмораживало. День заметно прибавился. Смеркалось. Вот оно и бучило — шумит неугомонное. Это опускается лишняя вода из заводского пруда. Бучило — это маленький рукотворный водопад. Не замерзает даже в лютые морозы.

От ворот углового дома шагнул навстречу мужик и поприветствовал:

— Мое почтенье, Борис Евгеньевич!

— Здравствуйте, Иван Иванович! Меня никак ждете?

— Угадали. Кузьмовна сказала — приходишь поздно. Да ничего, думаю, подожду. Покалякать бы надо.

— Пойдем ко мне, Кузьмовна чаем напоит.

— Айда лучше ко мне, коль не побрезгуешь? Раньше-то ведь захаживал.

Иван Седельников — сосед Швейкиных. Лет на десять старше Бориса.

Дом Седельниковых тоже угловой, как и у Швейкиных, наискосок через речку. Щеколда у ворот звонкая, с чугунным кольцом на улочной стороне. Под кольцом железная пластинка, чтоб руку щепкой не занозить, когда берешься за кольцо.

В избе света еще не зажигали. Но звякнула щеколда, хозяйка засуетилась, зажгла лампу, цыкнула на ребятишек, чтоб не шумели. А их четверо. Старший, Димка, отцу помогал: летом жечь уголь, а зимой плести короба.

— Милости просим, дорогой гостенек, — запела хозяйка. — Раздевайтесь, в горницу проходите.

Седельников помог Борису Евгеньевичу снять пальто, повесил на гвоздь. Свой полушубок бросил на топчан. Швейкин ладонью пригладил на висках волосы и увидел самого младшего Седельникова. Тот стоял без штанов, в рубашке до пупка и, засунув в рот палец, внимательно следил за чужим дядей. Борис Евгеньевич присел на корточки и протянул руку:

— Здоров!

— Сдолово, — ответил мальчик и протянул левую руку, но палец другой изо рта не вытащил.

— Ты чо левой-то здороваешься? — спросил отец. — Правой надо.

Мальчик вытащил изо рта палец, обтер его о рубаху и подал Швейкину.

— Вот теперь ладно, — улыбнулся отец.

— Как тебя зовут?

— Ванюшкой…

— Еще один Иван Иванович!

— В роду так повелось. Мой тятька тоже был Иваном Ивановичем. Я тоже в семье младшим был.

Хозяйка поставила самовар на стол, брусники моченой, грибков соленых — ешь, дорогой гостенек. Хозяин запотевшую крыночку самогонки извлек, из самого подпола — пей, гостенек!

— О! — потер руки Борис Евгеньевич. — Чего давно не пробовал, так моченой брусники. Наши что-то в этом году подкачали.