Михаил Аношкин - Кыштымцы

— Да уж бог тебя простит. Не доживу я до светлого часа. Стар я стал, Петруха, силы мои на исходе.

— Выдюжишь, ты у меня двужильный!

— Женился али холостяжничаешь?

— Забыл? Я же тебе писал: внуку твоему уже семь лет.

— Вот так фунт изюму! Когда же ты писал-то!? Да где же он у тебя проживает-то?

— В Питере, с матерью.

— А чего ж ты его с собой не взял?

— На войну-то? Он же еще ребенок.

— У меня бы стал жить, у нас тут тихо.

— Ничего себе тихо! Под Аргаяшом бои идут, вот-вот до Кыштыма докатятся, а ты говоришь — тихо.

— Неужто и у нас война будет?

— Уже пришла, батя! Вот спроси хоть Ивана.

— А что Иван! Он сидит возле Гланьки и ни хрена не видит. Он уж всякого наглотался вволю, другому на две жизни хватит. Так ведь, Митрич?

— Это что — верно? — спросил Петр Никитович.

— Дома отсиживаешься? Или батя под хмельком это сказал?

— Всю правду он сказал.

— А я думал, ты тут вместе со Швейкиным орудуешь, а ты, оказывается, отсидеться в кустах решил? Это что-то новое для меня. Сейчас ведь серединки нет, Иван Митрич, или — или! Иначе сомнут. Сгоришь, как мотылек на огне.

Сериков вернулся домой почти под утро, выпивши. Глаша помогла ему раздеться, и он как уткнулся головой в подушку, так и уснул. Утром силился вспомнить разговор с Петром Никитовичем. Запомнил лишь одно, что чехословаки подняли мятеж, но он и до Глазкова это знал. И еще — звал Петр Никитович Ивана к себе, а Иван замял разговор. И Глазков уже смотрел на него как-то отчужденно и больше ни о чем не разговаривал.

В Кыштым один за другим прибывали полки Красной Армии — уральские 2-й и 7-й, Костромской, а также рабочие дружины. Борис Евгеньевич бывал на станции и видел эти полки — вооруженные наполовину, по существу необученные. Часто митинговали и то и дело меняли командиров. Рабочие дружины были сильны спайкой и убежденностью в правоту своего дела, они прямо рвались в бой, но они и оружие-то взяли впервые, никакой воинской сноровки у них не было и в помине. Формировалась дружина и из кыштымских рабочих, во главе ее встал отставной солдат Пичугов. Дружина уезжала на Татыш, чтобы там научиться хотя бы азам воинского искусства. Степан Живодеров записался в дружину. Прежде чем уехать, он забежал к Швейкину. Борису Евгеньевичу было очень некогда, ожидали гонцы из Уфалея и Рождественского, да еще представитель из полевого штаба. Но он все-таки выкроил минутку, вышел в приемную к Живодерову.

— Извини, друг Борис, — сказал Степан, — вижу — занят по горло. Хочу одно высказать. Моя Матрена проживет, у меня тут родни целый табор, не думай ничего плохого. Но у Федьки Копылова баба остается одна с тремя ребятишками, не прожить ведь ей, а? А сколько таких, Евгеньевич? Понимаешь о чем я?

— В самом деле, — отозвался Борис Евгеньевич, — а мы в суматохе и не подумали об этом. Ну, спасибо, друг Степан, большое спасибо.

Потом Борис Евгеньевич позвал Тимонина, Дуката и Баланцова. Думали, думали и вот решили разослать по заводам такую депешу:

«Военно-революционный комитет Кыштымского завода предлагает выдавать жалованье семьям ушедших красноармейцев в ряды РККА, а сильно нуждающимся в продовольствии и дровах выдавать наравне с работающими. Отклонение от настоящего постановления повлечет за собой ответственность по суду».

— Хорошая бумага, — сказал Тимонин грустно, — только в закромах у нас много не наскребешь.

— Сколько есть, — возразил Баланцов. — Небось не век же с этой контрой воевать будем. Глядишь, недельки за две справимся.

— Как знать, как знать, — посомневался Борис Евгеньевич.

В эту ночь Борис Евгеньевич снова остался ночевать в ревкоме. Ульяна заглянула в комнату, когда Борис Евгеньевич уже спал. А за окном вовсю полыхал алым пламенем восход солнца. Ульяна подошла к окну на цыпочках и прикрыла створку, чтобы Швейкин не простудился — утренники были прохладными. Принесла свое пальтишко и укрыла Швейкина. Постояла у изголовья, хотела поцеловать, но испугалась и поспешно вышла из комнаты. Села на крыльцо, укутав плечи шалью, поджала под себя ноги.

Девушка незаметно задремала и проснулась от гулкого цоканья копыт. К ревкому подскакали два всадника.

— Здравствуй, красавица! — поприветствовал Ульяну всадник на белом коне. — Кого же ты караулишь?

— У нас караульщик вон, из красногвардейцев, а я при деле.

— Тем лучше! — воскликнул всадник, спешиваясь и бросая поводья ординарцу. — При каком же, если не секрет?

— Да так, — смутилась Ульяна. — А чо надо-то?

— Швейкина бы.

— Ох, а он только-только задремал. Пусть поспит, а? — она просительно поглядела на черноусого, густобрового всадника.

— Успеет выспаться! Ну, веди меня к нему!

Ульяна тронула Бориса Евгеньевича за плечо. Он сразу открыл глаза и легко вскочил на ноги. Подобрав свалившееся на пол пальто, Ульяна вышла из комнаты, плотно прикрыв дверь. Швейкин торопливо застегнул пуговицы френча и только после этого взглянул на прибывшего. Сразу и не сообразил, кто перед ним, вгляделся сощурившись. И хотя Глазков изменился за эти десять лет, но как же не узнаешь эти густые брови и жгучие пронзительные глаза?

Долго трясли друг другу руки, улыбались от радости, что вот все-таки, наперекор всему, удалось свидеться, правда, в трудной обстановке, но зато хозяевами положения, не то, что было в седьмом году. Забросали друг друга вопросами, каждому хотелось узнать о другом побольше. А потом выяснилось, что Петр Никитович в ревком приехал по срочному делу. Но сбор членов ревкома и без этого был назначен на раннее утро, так что Глазкову оставалось немного подождать. Первым прибыл Дукат. Он оценивающе оглядел комиссара и лишь кивнул головой. Ревкомовцы подходили один за другим. Вот появился Баланцов, приветливо улыбнулся гостю — они, оказывается, уже где-то встречались. Мыларщиков пришел одновременно с Тимониным. Хотел было пристроиться где-нибудь в сторонке да вдруг заметил Петра Никитовича, дорогого своего соседа. Просиял от неожиданности.

— Никак Никитич? — спросил он негромко.

— Миша! — воскликнул Глазков. — Друг ты мой сердешный!

И они обнялись, потом хлопали друг друга по плечам. Когда улеглось волнение, Глазков сказал:

— Я вчера у бати гостил, за тобой посылали, да ты где-то пропадал.

— Дела! — развел руками Михаил Иванович.

Наконец Борис Евгеньевич предоставил слово Петру Глазкову — военному комиссару полевого штаба. Петр Никитович разогнал складки под ремнем гимнастерки и начал:

— Военная обстановка, товарищи, такова. Чехи выставили засаду на разъезде 89 и возле моста деревни Аязгулово. По нашим данным, у противника около 2000 солдат, несколько орудий и десятка три пулеметов. Из Челябинска поступает непрерывно пополнение из вновь формируемых казачьих частей. Не сегодня-завтра чехи и казаки начнут активные действия. Скажу откровенно, к ним мы готовы плохо. Революционный дух наших войск велик, но они плохо вооружены, почти не обучены, если исключить Костромской полк, не отработаны тылы и не налажено снабжение. В этих условиях важно мобилизовать все наличные силы, сделать все возможное, чтобы усилить отпор. В этом смысле мы рассчитываем на солидную помощь ревкома, а также в снабжении армии продовольствием, медикаментами и лошадьми. Очень нужны сестры милосердия. И еще. На шоссе Челябинск — Екатеринбург действует отряд Жерехова. Хорошо бы на связь с ним послать надежного местного человека с особым заданием, я объясню с каким, когда выделите человека. В селе Рождественском дислоцируются три отряда. Один из них под командованием Родина прибыл из Перми. Отряды трудные, беспрерывно митингуют, между собой не ладят. У нас в штабе каждый специалист на учете, некого туда нам послать. И опять же нужен человек, знающий местные условия, с крепкими нервами и твердой рукой. Так что — помогайте!