Герогий Шолохов-Синявский - Горький мед

Подошли трое рабочих, стали сочувствовать, утешать мать:

— Ничего. Поправят доктора руку. Лишь бы голова цела была.

Слабое утешение! Если бы одной головой рабочему человеку можно было работать.

Старый ремонтник-путеец, очень суровый на вид, с жестким, обветренным до черноты, морщинистым лицом и словно стальными усами, посоветовал:

— Теперь надо прошение подавать по начальству, чтобы стребовать с железной дороги за увечье. Есть такой циркуляр. В работе ли, в крушении по вине дороги покалечили — все равно должны назначить пособие, а либо пензию.

Отец слабо усмехнулся.

Подошел, лязгая буферами, товарный поезд.

Из окна казармы выглянул дорожный мастер, сухощавый старик с рыжей остренькой бородкой.

— Бортников! — позвал он отца скрипучим тенорком. — Сейчас же садись на товарняк и поезжай. Воловодиться нечего. Иначе антонов огонь прикинется — тогда всю руку оттяпают.

Рабочие и я повели отца к поезду, помогли подняться на тормозную площадку. Я влез вслед за отцом.

— А ты куда?! — крикнула мне мать.

— Я тоже поеду. Провожу отца, — ответил я.

Отец признательно взглянул на меня.

— Правильно. Пускай едет паренек, — распорядился старый путевой рабочий и сказал кондуктору: — Ты довези их до Таганрога — не ссади. Это наши…

Мать стояла внизу. И до чего же беспомощной казалась мне она!

Протяжно взвизгнул паровоз, заскрипели, зацокали колеса. Поезд тронулся.

— Иди домой, мать! — оказал с тормозной площадки отец. — Не беспокойся — теперь я не один, а с сыном.

Я воспринял эти слова, как признание того, что и я стал для него какой-то опорой, смогу оградить его в дороге от всяких опасностей.

Но опасностей никаких не случилось, мы доехали до Таганрога благополучно. Только отец всю дорогу поскрипывал зубами от боли, морщился, поддерживал и легонько покачивал, как спеленатого ребенка, забинтованную руку.

«Антонов огонь… Антонов огонь», — полыхало в моей голове. Я уже слышал о нем… Он рисовался мне в виде какого-то голубого, все сжигающего пламени. И почему — антонов? Я очень боялся, чтобы этот огонь не спалил руку отца.

Мы быстро разыскали приемный покой, расположенный тут же, недалеко от вокзала. Отца тотчас же принял врач. Я долго сидел в приемной, томился ожиданием. Отец вышел из перевязочной, держа на марлевой подвязке огромный ослепительно-белый сверток — это была его рука.

Боль отпустила отца, он повеселел и ободряюще погладил меня по голове.

— Езжайте, Ёра, домой, а меня сейчас отправят в больницу. Да на пчелушек посматривайте, прислушивайтесь, как они там, гудят или нет? Может, корму надо будет им дать. Там, в запечке, я медку для них припрятал.

Я киваю головой, обещая все исполнить в точности.

Отец торопливо простился со мной.

Почему он отдавал такие распоряжения? Неужели не надеялся скоро вернуться домой?

Но он вернулся не через месяц, как грозили ему в железнодорожной амбулатории врачи, а спустя две недели.

Темным ненастным вечером мы с матерью и сестренками грелись у печки, слушая, как гудит разгулявшийся низовый ветер и стучит по толевой крыше хибарки дождь. Вдруг дверь отворилась — и вошел отец. Он словно с неба свалился. Девочки опрометью кинулись к нему, а я застыл в ожидании, глядя на все еще забинтованную и лежавшую на марлевой подвязке руку, пока не догадался помочь ему снять замасленный ватник.

Необычно и грустно было это возвращение. Отец незнакомо горбился. Он весь был какой-то измятый, может быть, потому, что одежда его, пока он лежал в палате, валялась где-то в дезинфекторе. Он провел правой рукой по волосам присмиревших девочек, сунул им и мне по яблоку, сказал:

— Дядя Иван передал гостинец. Он проведывал меня в больнице.

Мы с тревогой смотрели на отца, а он тихонько и почему-то виновато рассказывал, как зашивали иголкой рваную рану, как медленно она заживала. Самое печальное заключалось в том, что, по мнению хирурга, пальцы теперь сгибаться не будут, дееспособность руки утрачена более чем наполовину и вряд ли можно будет работать на ремонте.

— Еще с месяц придется ездить в город на перевязку, — вздыхая, говорил отец. — А после, когда рука заживет, позовут на комиссию и определят пенсию…

Во все последующие дни отец ходил по двору как потерянный, не зная, за что приняться, пробовал что-то делать одной рукой — не получалось. Сердился, вздыхал, а иногда, нечаянно ушибив искалеченную левую, глухо стонал.

Украдкой издали я следил за ним и однажды увидел, как он после неудачной попытки копать одной рукой землю в палисаднике зло отшвырнул лопату, опустился тут же на камень, стал что-то смахивать с усов рукавом. Я подошел к нему ближе и увидел: впалые щеки его были мокры.

— Вот даже вспотел, — словно оправдываясь и тяжело дыша, смущенно сказал отец. — Всю жизнь… с двумя руками… И вот на тебе — надо же было случиться такому горю.

Он взглянул на меня так, будто просил совета, и, чтобы подбодрить себя и не подать виду, что ему тяжело, улыбнулся, свел горестные слова к шутке:

— Ну что ж. Если не поправится рука, приладим деревянную с крючком и поедем с тобой рыбу ловить. Видел я когда-то такую. А пока, сынок, помоги свернуть самокрутку.

Он подал мне жестяную коробку с махоркой, и я принялся неумело скручивать цигарку. Однако я теперь не верил, как в детстве, что отец, если раненая рука окажется непригодной к работе, сумеет сделать новую — деревянную, рабочую, хоть он когда-то и сооружал для меня самые затейливые игрушки — то молотилку, точную модель настоящей, то ветряную мельницу с крупорушкой, которая вертела на ветру крыльями и постукивала всамделишной снастью…

Не знаю, кто внушил отцу мысль предъявить к железной дороге судебный иск о взыскании крупной денежной суммы за увечье. Помню только, что отец с самого начала относился к этой затее с усмешкой. Но мать ухватилась за нее со всей серьезностью и все время подзуживала отца искать адвоката, который согласился бы возбудить иск. Ей кто-то рассказал невероятную историю о пострадавшем при крушении поезда рыбаке, который с помощью ловкого адвоката якобы высудил у железной дороги крупную сумму денег и построил на них рыбный завод…

Слушая ее, отец только усмехался в усы…

Тем временем отца вызывали на медицинскую комиссию, долго вертели его, мяли, выслушивали, заставляли выжимать силомер и даже несколько раз подпрыгнуть, в конце концов признали потерю трудоспособности только на пятьдесят процентов. Комиссия нашла, что отцу достаточно и одной здоровой руки — с таким изъяном можно пойти и в сторожа, и в рассыльные, и в подметайлы…

Отец уверял мать, что, узнав о заключении комиссии, о к тотчас же направился в юридическую часть к адвокату. Адвокат будто бы, ознакомившись с заключением комиссии, задумался, повертел бумажку туда-сюда и глубокомысленно изрек: