Герогий Шолохов-Синявский - Горький мед

— Боже мой! — восклицает учительница. — Когда же придет время, когда все смогут поступать в гимназии и университеты! Когда кончится это деление на овец и козлищ. Ну а что говорит отец? Куда он намеревается тебя определить?

И тут развязывается мой язык. Я рассказываю ей все, что пережил за последние месяцы, рассказываю бестолково, выхватывая то одно, то другое, о том, как провел лето в степи, на пасеке, как научился под руководством Андроника Ивановича переплетать книги, о Пастухове, о его жадности и жестокости, о том, как атаман грозился посадить меня в хуторскую каталажку и какое несчастье произошло с отцом.

Софья Степановна все так же неслышно вышагивает по комнате, иногда останавливается, кивает головой, говоря полушепотом: — Да, да, да… Это ужасно! Особенно то, что произошло с отцом.

Я рассказываю, как ходил поступать на железную дорогу ремонтным рабочим и об отказе дорожного мастера.

— Ну это, может быть, даже к лучшему, — говорит Софья Степановна. — Никогда не знаешь, куда поставить ногу при первом шаге. Надо подумать. Время еще есть. А с кем ты дружишь? Что читаешь?

Я перечислил всех своих приятелей, назвал недавно прочитанные книги.

— Много читаешь — хорошо, — одобрительно покачала головой Софья Степановна. — Но надо больше классиков, русских и иностранных, тех, кто взывает к совести человечества. А все эти Майн-Риды, Луи Жаколио и прочие — для сытых желудков, для праздных голов, для мещан.

Я не совсем понимал, о чем она говорит.

Вошла, тихо ступая, Дасечка, поставила на стол поднос с чайником, стаканами, сахарницей и печеньем.

Софья Степановна сама налила чаю, подвинула мне вазу с домашним печеньем.

Я застеснялся, но, так как со вчерашнего вечера ничего не ел, руки сами потянулись к вазе. Я шумно схлебывал чай с блюдечка, грыз печенье, а Софья Степановна стояла в сторонке, опершись на крышку старого клавесина, и все поглядывала на меня, о чем-то думая.

От усердного чаепития я вспотел, все время вытирал лицо рукавом, красные руки мои, торчавшие из коротких обшлагов рубашки, часто делали неосторожные движения, грозя уронить на пол стакан или блюдечко.

Но вот я сделал последний глоток, встал, поблагодарил так, как учили меня у Рыбиных:

— Спаси Христос за чай, за сахар.

— На здоровье, — грустно ответила Софья Степановна и улыбнулась.

Я повеселел, мне захотелось попросить совета: что же все-таки делать — ехать ли в город или оставаться в хуторе и ждать, когда дорожный мастер, соблаговолит взять меня на работу?

— Ты погоди, — сказала Софья Степановна. — Мы что-нибудь придумаем. Уезжать и оставлять мать одну — нехорошо. Я постараюсь, пока найдется работа на станции, найти более подходящее занятие. — Она на минуту задумалась, некрасивое, широкоскулое лицо ее с длинным, мясистым и пористым носом стало чуть лукавым, как у доброй колдуньи.

Она засуетилась, открыв ящик стола, вынула оттуда толстую тетрадь в клеенчатой обложке, поднесла к близоруким глазам.

— Вот пьеса Тургенева «Месяц в деревне». Мы будем ее разучивать и ставить в нашем любительском кружке. Разыгрывать на сцене. Знаешь, как это делается? — спросила Софья Степановна.

Я покачал головой.

— Читал только в книгах.

— И ты ни разу не был в театре? Ни в каком?

— Никогда. Только на туманных картинах.

Софья Степановна сокрушенно вздохнула.

— Но ты все поймешь. Я тебе все расскажу.

И я услышал удивительный рассказ о том, как можно представлять написанное в книгах перед многими людьми на сцене, словно всамделишную жизнь, что для этого существуют в городах театры. У нас в хуторе представляют книжных героев члены кружка — учителя, приезжающие на каникулы из города сыновья и дочери хуторских батюшек, лавочников и прасолов. Об этом я уже кое-что слыхал от Ивана Каханова — он сам участвовал в представлениях, но я никогда не задумывался над этим всерьез.

— Ты увидишь, как это интересно, — молодо разрумянившись, рассказывала Софья Степановна. — И тебе очень понравится… Я поведу тебя на спектакль. А пока будет тебе поручение. Я знаю: у тебя отличный почерк и грамотное письмо. Ты ведь диктанты и сочинения писал на пятерки. Так вот — ты возьмешь у меня эту тетрадь. Я дам тебе бумагу, хорошую ручку и перо.

— Все это у меня есть, — сказал я.

— Но надо писать особенно четко и разборчиво. Надо расписать роли — каждую роль в отдельности для каждого артиста… Ты понял?

Я только кивал головой.

Софья Степановна раскрыла тетрадь, объяснила, кто такие действующие лица и как нужно расписывать роли.

Голова моя затуманилась от такого почетного и, как мне казалось, невероятно важного поручения. Я благоговейно принял из рук учительницы тетрадь и папку с чистой бумагой.

Софья Степановна испытующе взглянула на меня и, как бы проверяя меня в каких-то еще не открытых во мне способностях, улыбнулась.

— И за это ты получишь целых два рубля.

Я покраснел до корней волос и не нашелся ответить что-либо, кроме заверения:

— Я постараюсь. Я люблю писать… Я уже научился писать письма на фронт.

— Вон как! Ну это совсем хорошо. Только ты сделаешь это как можно скорее, — сказала Софья Степановна. — Через десять дней чтобы все было готово. Это тебе первое задание.

Прижимая к груди тетрадь и папку, как самый дорогой подарок, я пустился бежать домой, чтобы тотчас же приняться за дело.

Какой заманчивой и интересной представлялась мне эта работа! Мне казалось, я давно ждал ее, горел ею, еще не зная, в чем она заключалась. Писать, вдумываться в чьи-то живые слова, сказанные когда-то и кем-то, находить в ответах на них свои, как будто я сам произношу их, — стало для меня потом наслаждением. Это была первая ступень творчества, чем-то похожая на те сочинения, которые я писал в школе.

Я прибежал домой в радостном возбуждении. Мать набросилась на меня, спрашивая, где я пропадал весь день. Я торопливо рассказал об отказе дорожного мастера. Она заплакала, заохала, но жалость не тронула моего сердца: я слишком был увлечен новой необычной работой.

Разложив тетрадь на нашем единственном столе и прогнав от него сестер, я принялся за переписывание.

Первые страницы я испортил, но потом уловил порядок печатного текста и начал списывать главную роль.

Но тут встала почти непреодолимая помеха: у нас не стало керосина. В том году недостаток горючего уже остро ощущался в хуторе, керосин вздорожал, и часто нам не на что было его купить.

В ту пору вновь начинали входить в сельский обиход каганцы или жирники — кто как хотел, так и называл их. В них жгли масло, какое попадалось — деревянное, подсолнечное, конопляное, сурепяное, гусиный или бараний жир. А у нас даже растительное масло не всегда было. Тогда отец приспособился лепить из старой отработанной вощины самодельные восковые свечи. Но это было очень дорогое освещение — мать выдавала на каждый вечер по одной тоненькой свечке. Этого, конечно, едва хватало на один час.