Герогий Шолохов-Синявский - Горький мед

Добродушно, со смешком и все-таки с обидной для отца интонацией говорил Иван Фотиевич:

— Пилып Михайлович, так як же ты кажешь, що землю скоро у богачив отберут. Виткиля ты це чув? Чи сынок твий дуже грамотный десь узнав, так нехай расскаже, де вин про це чув.

Отец ответил спокойно, словно отшучиваясь:

— И отберут, Иван Фотиевич. Не вспопашишься, как отберут. Сколько у тебя десятин?

— Да с десятин двести, мабуть, с прикупленными наберется.

— С адабашевскими?

— Зачем — с адабашевскими… Была адабашевская, зараз наша, собственная.

— Ну и простишься с нею, — усмехнулся отец.

— А кто же отберет? Временное правительство. Учредительное собрание чи кто? — в голосе Соболевского зазвучали тревога и досада.

— Не-е-т, — протянул отец. — Не Временное правительство и не Учредительное собрание. На то оно и временное, чтобы ничего не делать и никого не трогать. А вот большевики тронут. И адабашевскую, и твою…

— Та не лякай ты, Пилып Михайлович, будь ласка, ну его к бису. Мы — хрестьяне, мужики, и никто нас пальцем не тронет. А яки-таки бильшовики — я ще про таких не чув.

— Так учуешь, — тихо ответил отец. — Ругают их здорово в газетах, значит, наступают кое-кому на мозоли. Не зря точит против них зубы Керенский.

Я удивился осведомленности отца: видно, впрок пошли ему поездки к дяде Игнату!

Косов вкрадчиво спросил:

— Так, по-твоему, выходит, Филипп, у кого двести ульев — тоже будут отбирать?

Отец ответил загадочно:

— Не знаю, Егор Васильевич, про пчел ничего не слышно. — Пчела — скотинка вольная, ее могут и не тронуть, она сама к кому надо улетит.

Пастухов добавил в своем молитвенно-благочестивом духе:

— Пчелы — божьи. Они Зосимой-старцем от всякого зла оберегаются. И вообче никто ни у кого ничего отбирать не будет. Как жили — так и будем жить. Сколько кому земли богом дадено — тот ей и будет хозяин.

— Даже если одному тыщу десятин, а другому ничего?.. — не удержался от колкости отец. — Хорош же ваш бог!.. А где же правда?

Натянулось недоброе, чреватое непредвиденной вспышкой молчание. Его первым нарушил Пастухов:

— Правда там, где бог, сусед.

— То-то вы ее кроите, как хотите, — еще тише, но злее вставил отец. — Поклоны в церкви кладете, свечи толщиной в руку ставите, а сами норовите ближнего обобрать. Лицемерие все это. И чего вы все божьим именем прикрываетесь?

На этот раз пауза была не столь продолжительной. Почему-то вспылил Косов:

— Ты, говори, Филипп, да договаривай: кто кого обирает? Кто лицемер? Ну-ка?

— Сказать? — спросил отец.

— Скажи. Начал — досказывай.

— И доскажу. Так вот, Егор Васильевич… — Голос отца странно зазвенел среди пчелиного жужжания. — Кто встал с пасекой первым у синячной головки? Кто?

— Я встал, — просипел Косов. Голос его звучал, как из завязанного тугим узлом мешка.

— Нет, Егор Васильевич, не ври перед богом. Не ты, а я. Моим пчелам лёт открывался на синяк. А ты что сделал? Встал со своей пасекой между мной и толокой и перерезал лёт моим пчелушкам. У тебя двести двадцать ульев, и вся моя пчела со взяткой повалила в твои ульи. У тебя семьи сразу стали прибавлять, а мои ослабевать. Это по-божески? Где же твоя правда?

— Я предупреждал тебя, что встану тут, где ты сейчас стоишь, а ты не послухал, — запыхтел Косов. — Вот и расхлебывай кашу за непослушаемость.

— А я тебе не слуга, чтобы тебя слушаться, — спокойно ответил отец. — Ты — кто? Барин новый тоже объявился! Неправдой ты разбогател, вот что, Егор Васильевич. И ничего ты мне не говорил, что переедешь к синяку, а взял да и переехал, скрытно, ночью, а мне пришлось перекочевать на другое место. Разве честные пчеловоды так делают? Что, скажешь — неправда? Ну-ка, Иван Фотиевич, и ты богомол праведный, — обратился отец к Пастухову, — скажите-ка: не так ли было?

— Так… не так… Це дило ще треба разжуваты, — прокряхтел Соболевский. Ссориться с Косовым ему не хотелось.

Пастухов тоже отмалчивался, видимо по той же причине.

Я не выдержал, вышел из-за балагана, стал в боевую и, наверное, очень смешную позу и, презрительно меряя Косова и Соболевского глазами, может быть, излишне дерзко выпалил:

— Куркули вы и оглоеды проклятые — вот вы кто! И землю лишнюю и ульи у вас обязательно отберут! — Тут я придал своему голосу как можно больше угрожающей жесткости. — Вот тогда вспомните… Отберут!

Я ничего толком не знал — отберут ли на самом деле у богачей землю и кто это сделает: в голове моей был туман, но выкрикивал свою угрозу так уверенно, с такой горячей злостью, что даже эта ребячья угроза подействовала на наших недругов.

Иван Фотиевич уставился на меня своими всегда веселыми глазами так, будто увидел привидение. Косов, казалось, раздулся и побагровел еще больше, негодующе смотрел то на меня, то на отца, а богобоязненный Пастухов, считавший меня, после того как я огрел его в прошлом году крышкой от ульев, законченным разбойником, пугливо завертелся на пустом улье, на котором сидел.

Изумлен, напуган был моей выходкой и отец. Он заметно побледнел, но не прикрикнул на меня, а вежливо, как всегда на «вы» проговорил:

— А вы, Ёра, идите в балаган. Мы тут сами… Это не ваше дело…

Я понял, что подверг отца ненужному испытанию — ведь сила все еще была на стороне наших притеснителей.

Я покорно ушел в балаган, лег на пристроенную в углу на древесных кольях отцовскую самодельную койку, зарылся головой в рваное одеяло и стал глотать бессильные слезы…

Когда через час я очнулся от своих горьких мыслей, немного успокоился и вышел из балагана, ни Косова, ни Ивана Фотиевича на пасеке уже не было: они уехали… Склонялся над своим ульем-церквушкой по-прежнему суровый Пастухов. Сивую, седую бороду его ветром отмахнуло набок. Стоя на краю пасеки, отец задумчиво курил из своего длинного камышового мундштука.

На западе, заслоняя солнце, поднималась аспидная грозовая туча, гневно ворчал гром. Пчелы над нашими ульями кружились слабо — ведь не менее трети их перехватил в свои ульи Косов и работали они теперь на него.

Случалось ли вам в глухие часы июльских ночей среди кустов придорожной травы или в зарослях видеть зеленоватые таинственные огоньки? Они светят странным светом, похожим на мерцание лесных гнилушек или на блуждающие в потемках волчьи глаза.

В детстве они пугали и манили меня. Идешь, бывало, по полю в вечерние бархатные сумерки и вдруг из высокой полыни, конопли или донника загадочно забрезжит зеленый дивный зрак, мигнет, спрячется и вновь заблестит, как глаз лешего.

В детстве мы все немного суеверны, любим таинственное и страшное. Огни ивановских червячков долго казались мне глазами добрых фей, а отец, любивший навеять иногда что-нибудь жуткое, сказочное, однажды всерьез уверял меня, что это светят глаза перепелиного царя; он будто бы путает и рвет птицеловам сети, уводит перепелов от охотника на многие версты. Перехитрить и поймать перепелиного царя еще никому не удавалось, а если кто и пытался сделать это, то на него потом обрушивались всякие охотничьи беды и каверзы. Уж лучше его не трогать!