Абдурахман Абсалямов - Вечный человек

— Начну с самостоятельной разведки! — наконец решил Баки. — Именно — с разведки. В дальнейшем мне могут поручить другие задания. Но что бы ни поручили, разведка всегда пригодится».

В сущности говоря, Назимов с первого же дня пребывания в лагере наблюдал, присматривался. У него уже накопились известные впечатления и сведения. Надо было все это привести в какую-то систему. И методически собирать новые данные. Неплохо бы наметить вчерне план лагеря — размещение различных объектов, схему сторожевых постов, график смены часовых, вооружение охраны, средства сигнализации и связи, расположение ворот, внутренний распорядок в лагере… да мало ли что.

К этой работе он привлек и Николая Задонова. Они нашли кусочек бумаги, с величайшей осторожностью начертили вдвоем схему лагеря, обозначили на ней различные объекты. Чертеж был спрятан в дощатой стене уборной.

Из разговоров заключенных Назимов узнал, что где-то на территории лагеря есть заброшенные канализационные колодцы и подземные трубы от прежней канализационной сети. Рассказывали даже, как один поляк-заключенный пытался бежать из лагеря по канализационным трубам. Все это сильно заинтересовало Назимова. Правда, о побеге он не думал сейчас. Но сведения о заброшенных подземных сооружениях могли пригодиться.

Чтобы проверить и уточнить все эти данные, нужно было получить возможность свободно передвигаться по лагерю. У Назимова не было такой возможности. И это обстоятельство по счастливой случайности заставило его обратить внимание на лагерных детей: в Бухенвальде был специальный детский блок. Там, где взрослому под страхом смерти запрещалось ступать ногой, дети передвигались свободно.

Он поделился своими соображениями с Задоновым. Оказалось, что у Задонова уже есть друзья среди ребят. Николай узнал, что большинство маленьких узников — это дети партизан, воинов Советской Армии, насильно вывезенные из России. Их участь была не менее тяжелой, чем у взрослых заключенных. Дети работали в так называемой огородной команде.

— Ужасные там условия, — рассказывал Задонов. — За одну только без спроса выдернутую морковку детей забивают до смерти. Я сам видел избитых ребят: все тело в кровоподтеках. Прямо сердце разрывается. И некому их пожалеть, приласкать…

— Не надо поддаваться сентиментальным чувствам, Николай, — перебил Назимов. — Мне думается, здешние мальчики не любят, когда их жалеют взрослые.

— Так-то оно так, да ведь я люблю ребят. Ты поговори как-нибудь с ними. Среди них есть настоящие орлята. Они могут достать любые сведения. И все же — они дети.

Вскоре Назимов познакомился с мальчиком по имени Мишутка. Он числился в огородной команде, но больше околачивался в шумахерае около сапожников. По приказанию Бруно он устраивался на подоконнике и во все глаза наблюдал за территорией лагеря, и если поблизости показывались эсэсовцы, сейчас же давал знак об этом. Больше от него ничего не требовалось. Но благодаря этим наблюдениям Бруно всегда успевал спрятать в надежное место Баки и других сапожников, кому не следовало показываться на глаза эсэсовцам.

Назимову очень полюбился всегда веселый, озорной Мишутка — сын партизана. Ребяческая жизнерадостность помогала ему сравнительно легко переносить все невзгоды лагерной жизни. Убедившись, что Мишутка уже довольно опытный разведчик, Назимов начал давать ему различные задания. Мишутка смело спускался в колодцы, лазил по трубам, разузнавал необходимые сведения о проволочных заграждениях и сторожевых вышках — обо всем толково докладывал Назимову.

Назимов не умел, как Задонов, ласкать и жалеть детей. Он предлагал им дружбу, как равным. Ребята хорошо понимали и ценили это. Мишутке очень нравилось, что бесстрашный флюгпункт держится с ним на равной ноге.

— Смотри, парень, не зевай, иначе нам с тобой капут, — частенько предупреждал Назимов мальчика.

У Мишутки глаза разгорались, как уголь на ветру.

— Я их, дяденька, за километр вижу! А если не вижу, то, как лиса, по запаху чую! — уверял парнишка.

И действительно, когда бы эсэсовцы ни появлялись, Мишутка вовремя предупреждал об опасности, и Назимов успевал прятаться в уборной или в подвале и не выходил оттуда до конца проверки.

Вначале Назимов опасался, как бы кто-нибудь из работающих в мастерской не выдал его. Но со временем убедился, что никто из сапожников не пойдет на предательство. И он приободрился.

Это не ускользнуло от наблюдательных глаз Задонова.

— Чего ты повеселел, словно мальчишка, поймавший птичку? — однажды вечером заметил он Назимову.

— А потому, — шутливо ответил Баки, — что нельзя сидеть сложа руки, как ты.

Задонов укоризненно посмотрел на него, словно желая сказать: «Сам-то ты, отважный флюгпункт, частенько отсиживаешься в уборной или в подвале».

Задонова нельзя было обвинить ни в излишней любопытстве, ни в нетерпеливости. Он умел молча ждать приказаний. Однако нечеловеческие условия жизни в Бухенвальде — ежедневные издевательства, побои, расстрелы — подтачивали нервы и у этого жизнелюбивого человека. С каждым днем он все яснее давал понять своему другу, что тяготится вынужденной пассивностью.

Слушая его нарекания, горячий Назимов с трудом сдерживался, прятал обиду и отмалчивался.

Но сегодня у него иссякло терпение. В нагрудном кармане у Баки бережно хранилась заветная припрятанная сигарета, — это уже на самый тяжелый случай. Он достал ее, закурил. Что тут можно придумать, если никто не приходит к нему, ничего не приказывает. Чем он виноват? Ведь при полной бездеятельности и самый близкий друг может отвернуться от него. Но другого выхода нет, надо терпеливо ждать.

Однажды, в конце смены, когда Назимов особенно мучился сознанием своего бессилия, к нему подошел Бруно, тихо сказал:

— Пойдемте со мной.

Назимов, не спрашивая, куда и зачем идти, молча последовал за ним. Они спустились в темный подвал и, бредя ощупью, очутились в каком-то помещении без окон. Бруно засветил коптилку. Всюду лежат груды старой, изношенной обуви, разного тряпья. Воздух в подвале затхлый, тяжелый.

— Присаживайтесь, — указал Бруно на кучу старых ботинок, сам опускаясь на другую кучу, поменьше. По стене метнулась его сгорбленная тень.

— Как ваши дела? Как настроение? — спрашивал он, мешая русские слова с польскими; все же понять его было можно.

— Не могу похвастаться, — признался Назимов, в голосе у него слышалась боль.

— В нашем деле зря торопиться не следует, — напомнил Бруно. — Как у вас говорят?.. Терпи казак — атаманом будешь.

За дверью послышался какой-то шорох. Назимов вздрогнул, но Бруно даже не шевельнулся. Он спокойно ждал, когда откроется дверь.