Илья Эренбург - Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

Андрей не знал этого. Собрав все свои силы, он развязно опустился на стул и сказал:

— Странные, однако, у вас порядки! Ни с того ни с сего хватают иностранца, честного коммерсанта, надевают на руки вот эти браслетки. Вы меня простите, но я никак не могу понять, в чем же тут дело.

Господин Эли Рено ничего не ответил. Лениво взял он перо и, не глядя на Андрея, скучающим голосом спросил, как спрашивал сотни других людей изо дня в день:

— Ваша фамилия? Имя? Где родились? Когда?

Андрей спокойно отвечал.

— Вы литовец?

— Нет. Латвиец. Вы, вероятно, путаете это, да оно и понятно, столько теперь…

Следователь вежливо перебил его:

— Итак, вы утверждаете, что вы не литовец?

У Андрея мелькнула мысль: неужели они знают историю с Бататайтисом, но он не выдал своих подозрений и твердо ответил:

— Ну да. Я из Риги.

— Вы, конечно, владеете русским языком?

— Немного.

— Будьте добры, подпишитесь по-русски. Вот хотя бы здесь, на этом листочке.

Господин Эли Рено внимательно осмотрел подпись Андрея и даже с чем-то сличил ее.

— Скажите, господин Цислас, что именно вы делали в ночь со среды на четверг, то есть вчера?

— Я? Я был в кабачке. А потом… Потом я поехал в какой-то притон.

— Где же он помещается? Вы там были один или с приятелями?

— Этого я не помню. Я (и Андрей попытался даже игриво рассмеяться), я не привык к вашему прекрасному вину. Я был где-то на Монмартре. Меня повезла туда девица. Маленькая блондиночка с родинкой на щеке. А кто она? Вы ведь сами знаете, что у таких девиц паспортов не спрашивают. Может быть, она попалась на какой-нибудь краже и вы хотите допросить меня как свидетеля? Но я, право же, ничего не помню. Я был сильно навеселе. Все это явно недоразумение. Я прошу вас освободить меня. Мне нужно в Грасс. Я и так потерял целый день.

Тогда господин Эли Рено, отведя свои глаза в сторону, притворившись, что он вовсе не смотрит на Андрея, а на самом деле зорко следя за каждым колыханьем его ресниц, с напускной небрежностью сказал:

— Скажите, господин Цислас, итак, вы не можете вспомнить, где именно помещается веселое учреждение, в котором вы провели эту ночь? Позвольте, я тогда подскажу вам. Не помещается ли оно… на улице Тибумери?

Услышав слово «Тибумери», Андрей не выдержал. Он вскочил. Ему показалось, что арестована Жанна. Господин Эли Рено с самодовольством погладил свой мягкий, пахучий подбородок, освеженный волшебным кремом. Он чуть-чуть насмешливо сказал:

— Не волнуйтесь, господин Цислас! Присядьте!

Господин Эли Рено выиграл еще одну партию. Право же, люди слишком примитивны! Они не стоят того, чтобы их описывали в стиле Стендаля. С них хватит и простого судебного протокола. И господин Эли Рено, подписав какой-то казенный бланк, методически, до дурноты растягивая слога, произнес:

— Вы обвиняетесь в предумышленном убийстве директора сыскной конторы Раймонда Нея, совершенном с целью грабежа.

У Гастона был тревожный день. Ему даже не дали как следует насладиться вчерашним триумфом. Рано утром, когда он отправился в соседнее учреждение, чтобы выпить первый из трех ежедневных аперитивов, а главным образом, чтобы похвастаться перед кабатчиком своей находкой, на его бедную плешивую головку обрушилось необыкновенное известие. Он совсем не был к этому подготовлен. Он мирно пил вермут и в тысячный раз рассказывал каким-то случайным посетителям о своем изумительном нюхе. Ему мало перин или печной золы. Нет, он не наивный полицейский из префектуры. Он частный сыщик. Это что-нибудь да значит! Он духовный сын Пинкертона. Он почуял, где пахнет бриллиантом. Он залез в живот попугая. Вот куда! Посетители хлопали глазами. Один из них восторженно воскликнул:

— Да, знаете, у вас нос!..

Но тотчас же, взглянув на лицо Гастона, понял всю двусмысленность своего комплимента и поправился:

— То есть я говорю, что у вас блестящий ум. Вроде Пуанкаре.

Так идиллически начался день. А четверть часа спустя — Гастон даже не успел допить вермут — в заведение прибежала его болезненная, но все же энергичная супруга с потрясающей новостью.

Спешно прибыв на улицу Тибумери, он узнал и три дополнительные детали: что крысы обглодали нос покойного директора, что Габриель заболела нервным расстройством и не отвечает ни на какие вопросы, наконец, что в кабинете сидит мистер Джекс, явившийся за своим камешком, и, наоборот, чрезмерно словоохотливый. Первые два обстоятельства мало обеспокоили Гастона. Лицо мертвеца ровно ничего не стоит. Что Габриель молчит — это, пожалуй, даже лучше. Можно ли ждать разумных слов от этой слепой дуры? Но мистер Джекс — вот это не шутка! И провалившийся нос, который, узнав о кончине господина Раймонда Нея, сразу почувствовал себя капитаном корабля, то есть истинным шефом конторы, храбро направился в кабинет утешать американца. Это было совсем не легко. От возмущения мистер Джекс перестал произносить даже «э». Его речь теперь походила на яростную икоту. Он пришел за бриллиантом. Ему нет никакого дела до ночных эпизодов в конторе. Пусть Гастон немедленно займется розысками вора. Иначе… Что будет иначе, Гастон так и не понял. Но он понял, что надо действовать. Стоя на месте покойного хозяина, он зарычал, как рычал в особо торжественные минуты господин Раймонд Ней:

— Мы найдем! Наша контора первая в Париже. Мы разоримся, но мы найдем ваш камень.

У Гастона не было жиров, не было носа, не было баса. По сравнению с господином Раймондом Неем природа обидела его. Но человеческий дух тем и велик, что восполняет пробелы бессмысленной природы. Несмотря на все указанные недочеты, Гастон в эту минуту до крайности походил на господина Раймонда Нея. Поэтому мистер Джекс ушел обнадеженный. Поэтому в сложном лабиринте немедленно водворилось спокойствие и все сыщики предались очередным делам. Смерть хозяина, конечно, прискорбная вещь, но терять рабочий день — это же глупо. Ведь это — около двух тысяч убытка! Если невинно убитые жиры, пролетая в эфире и нежно шелестя ангельскими крылышками, могли бы услышать подобное резюме Гастона, они бы умилились. Дух жиров продолжал озарять темные закоулки конторы.

К полудню провалившийся нос окончательно вошел в свою роль. Он даже крикнул Альфреду, заикнувшемуся было о закрытии конторы в двенадцать по случаю траура:

— Мы не можем! У нас весь капитал в обороте.

Он сказал «мы», а не «я» исключительно из скромности, причем оставалось невыясненным, кто входит, помимо самого Гастона, в это понятие: больная Габриель, недоеденные крысами останки мертвого директора или занявший теперь его место прыщавый Альфред.

Но не следует представлять себе душевное состояние Гастона как безмятежное. О нет, самые различные сомнения одолевали его. Он помнил милостивое обещание покойного хозяина. Он вправе был считать себя перед Богом и людьми негласным женихом, а после смерти жены и мужем хозяйской дочки. Он с нежностью поглядывал на несгораемый шкаф, которого не посмела коснуться даже рука дерзкого грабителя. Однако такие дела должны протекать тихо, мирно, без лишних свидетелей. Очень хорошо, что слепая валяется без чувств, как дохлая кошка. Но племянница? Эта особа себе на уме. Ее не перекричишь. Она может пойти к адвокатам. Она может подбить и Габриель на какую-нибудь скверную выходку. Племянницу необходимо устранить. Но как?