Илья Эренбург - Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

Ровно в назначенный час в кабинет вошел коммунист. Это был Андрей. Он очень изменился. В двадцать пять лет не говорят о человеке, что он вырос. Но Андрей именно вырос и возмужал. Его лицо заострилось, движения стали резче, губы горше, суше глаза. Происходило ли это от того, что «семнадцать, улица Тибумери» для него все еще оставалась только сладким именем, что, находясь уже много недель в Париже, он до сих пор не решился кинуться, как зверь на ловца, в этот сыщицкий штаб? Он пробовал дежурить на улице, но Жанна не показывалась. Он пытался вызывать ее по телефону, но какой-то гнусавый голос в ответ ругался и опускал трубку.

Жюль Лебо ласково принял русского. Задав ему несколько вопросов о предполагаемом характере его деятельности, он вынул из шкафа стопочку тоненьких ассигнаций.

— Вот, мой друг. Здесь ровно восемьсот. Я желаю вам от души успеха. Взамен я попрошу вас об одном: не говорите никому, что вы получили эти деньги от меня. Я не боюсь преследований, но мне не хотелось бы, чтоб и этот мой поступок толковали как позу скучающего эстета.

Андрей поблагодарил. Хорошо — он никому не скажет. А дело теперь пойдет на лад. Он скоро поедет в Тулон.

Жюль Лебо прервал Андрея: его, право, не интересовали эти детали. Он предпочитал побеседовать с Андреем о другом. Начался длинный и сложный диспут. Жюль Лебо, не успевший написать вторую часть «Злоключений господина Бегемота», теперь излагал ее Андрею на словах. Пошлость всегда останется пошлостью. Андрей видит этих белых и черных богов? Они из дерева или из кости. Их было много, очень много. Впрочем, они всегда будут, эти боги! Без них люди все равно не обойдутся. А в таком случае не все ли равно, как именно Андрей зовет своего нового бога.

Андрей слушал внимательно; иногда, поддаваясь едкости фразы, он сам усмехался, но в главном не уступал. Он отвечал путано, грубо и все же по-своему убедительно.

— А свобода? А разность? А несправедливость любви?! — восклицал Жюль Лебо.

— Есть радость подчинения одного всем. Есть гибель моллюска и рождение острова. Я сам по своей воле себя вычеркиваю. Это ли не свобода? Я мелкий партийный работник, я вожусь с какой-то подпольной типографией. А Ленин вождь Коминтерна. Но разве мы не делаем одного и того же дела? Я не ропщу и не завидую. Это ли не разность? А любовь… Ну, что касается любви, то в этом я ровно ничего не смыслю.

Голос Андрея стал резким, почти враждебным. Как-то инстинктивно Жюль Лебо несколько отодвинул свое кресло и сказал:

— Да, вы меня не поймете. Может ли птица понять, что рыба задыхается на свежем воздухе, а рыба, что птица гибнет в воде? Это два мира. А я? А у меня, мой сердитый друг, и жабры и легкие.

На этом они расстались.

Шаги Андрея упрямо, непримиримо прозвучали в пустынных комнатах старого особняка, и все боги, белые или черные, деревянные или костяные, изумленно задрожали. Они ведь давно не видели живого человека. Жюль Лебо им, наверное, казался тоже богом, сделанным из желтой кожи и плюшевого пледа.

Звук шагов донесся и до кабинета великого писателя, он слегка смутил его. Ведь Жюль Лебо никогда так не шагал, даже когда был молод. Так может шагать только тот, кому есть куда спешить. Жюль Лебо никогда никуда не спешил. Всю свою жизнь он предпочтительно усмехался. Кроме того, он еще читал, и, прочитав на своем веку много книг, он знал, что это шаги революционеров, еретиков, влюбленных. Что же, может быть, русский и прав со своими легкими. А жабры? А жабры только мешают…

Жюль Лебо вдруг почувствовал страшную скуку и слабость. Зачем он позвал к себе этого человека? Зачем дал деньги на чужое и бесцельное дело? Он только потерял полдня. А книга, любимая книга, книга о небывалой любви все еще лежит ненаписанная. Разве этот коммунист понимает, что такое любовь? Они сделаны не из плоти, эти люди, а из скучного металла. Они нагреваются, только когда стреляют. Конечно, победа за ними. Но что в этом хорошего? Одна тюрьма заменит другую. Человеческая глупость бессмертна. Зажгут тысячи плошек и станут холостыми залпами потешать новых академиков. А любовь? Любви они не знают. Любовь, ненужную и прекрасную, знает Жюль Лебо. Пусть он никогда никого не любил. Он напишет так о любви, что даже этот коммунист, похожий на человека-машину из американских утопий, и тот заплачет. Но где же найти слова для такой книги?

Жюль Лебо, усталый, прилег на диван и покрылся пледом. Ему было холодно и неуютно. Ведь он был стар, и жизнь его с каждым часом покидала его сморщенное желтое тело. Ах, эти часы, они исчезали скорее, нежели франки господина Раймонда Нея, и их нельзя было спрятать в большой несгораемый шкаф! Он сиротливо поджал под себя ноги. В огромном кабинете он был один с белыми и черными богами, которые кривили губы и таращили глаза.

Просунув руку под жилет, Жюль Лебо почувствовал теплоту своей груди. Это его немного утешило. Это было все же человеческим теплом. Другого у него не было. Его любил весь Париж. Его никто не любил. Даже m-lle Фальетт давно уже надоело приносить ему грелку. Он был один. Он должен был написать книгу о любви, он должен был найти для этой книги слова.

Если б он знал, что сейчас рядом с ним сидел человек, полный до края любви, что стоило его посадить не только ближе к камину, но и ближе к старческому сердцу, чтобы услышать столько слов нежных и прекрасных, что их хватило бы на многие тома. Если б он только знал, что теперь этот человек идет по улице Сен-Пер, где много букинистов и антикваров, где в витринах учат любви Овидий и Данте, где о любви твердят доски флорентийцев и миниатюры персов, что среди них и на них не глядя идет обыкновенный человек, в пальто из конфекционного магазина, сухой человек, незадолго перед этим утверждавший, что он ровно ничего не смыслит в любви, идет и повторяет девичье имя. Если б он только знал, что его, Жюля Лебо, книга о любви никогда не будет написана, а этот человек свою уже написал одним коротеньким словом: «Жанна».

На стеклах маленького ресторана мелом была нарисована виноградная гроздь. Надпись поясняла: «У нас сегодня молодое вино». Андрей посмотрел — не ошибся ли он? Ведь в Париже так много ресторанчиков и все они похожи друг ни друга. Нет, кажется, не ошибся: улица Кампань-Премьер, четвертый дом от угла, вывеска «Встреча друзей и кучеров». Хорошая вывеска! Она не только указывала Андрею, что это и есть нужное ему место, но еще как бы объясняла, зачем он сюда пришел. Только новый друг, с которым Андрей должен был здесь встретиться, не кучер, а шофер. Впрочем, это и не важно. Зачем так педантично воспринимать милую старую вывеску? Даже принц или трубочист могли бы зайти в это честное заведение, съесть рагу по-тулузски и выпить кувшин молодого вина.