Илья Эренбург - Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

— Что случилось? Я думал, что с тобой твой жених.

— Он не мой жених. Он больше здесь никогда не будет.

— Ты что, с ума спятила? Кто эта особа?

— Эта добрая девушка. Она из бара. Она спала с ним. Он ее любит. Он ей признался во всем.

— Из бара? И эта потаскуха смеет являться в семейный дом! Да я убью ее!

О, жиры, представлявшие лицо господина Нея, могли быть страшными! Он походил сейчас на мясника, который свежует барашка. Марго больше не плакала. В ужасе металась она по комнате, ища лазейки.

— Я ничего не сделала дурного! Я хотела только спасти вашу дочку! Пустите меня! Не нужно меня убивать! Я сама уйду отсюда!..

Но не так-то легко было смягчить гнев господина Нея.

— Я тебе покажу, продажная мразь, как честных людей порочить! Гастон! Альфред! Виктор!

На крик хозяина тотчас же явились провалившийся нос и два молодых напудренных сыщика в клетчатых каскетках.

— Возьмите ее! Выкиньте ее!

Габриель кинулась, желая прикрыть собою Марго, но отец мигом скрутил ее.

— Отец, не трогайте ее! Она добрая!

— Дура! Молчать! Ни с места!

Вывернув руки Марго, молодые сыщики потащили ее по длинному лабиринту конторы. Сзади шествовал Гастон и ногой подталкивал девушку. Марго кричала, но это, конечно, никак не могло ей помочь. Зацепившись о косяк двери, Марго потеряла шляпу. Наконец Гастон, сипло захихикав, скомандовал:

— А теперь посильнее и вниз!

Молодые сыщики толкнули Марго, и она покатилась по узенькой лестнице.

А господин Раймонд Ней все еще продолжал греметь:

— Как ты смела разговаривать с ней? Изволь, когда придет господин Халыбьев, молчать! Понимаешь ты? Ни слова!

— Отец, я не могу! Ведь он любит ее.

— Ты идиотка! Все молодые люди так развлекаются.

— Он смеется надо мной.

— Ну что ж, разве ты не слепая? Если бы я не был твоим отцом, может быть, и я над тобой смеялся бы. Благодари Бога, что он все-таки согласен на тебе жениться.

— Отец, сжальтесь надо мной! Я боюсь его!

— Молчать! Как я говорю, так и будет. Никаких разговоров! Когда он придет, изволь улыбаться. Ты слышишь меня? Улыбайся же, слепая овца!

Габриель осталась одна. Халыбьева еще не было. Значит, она могла еще не улыбаться. Значит, она могла еще плакать. Ведь она плакала тихо, слез ее никто не слышал. Она плакала оттого, что добрый принц оказался злодеем, а от любви, от моря, от роз осталось одно приданое, то есть сальные бумажки. Она плакала оттого, что мчалась в гости к счастью, а попала назад в эту поганую контору. Она как-то сразу поняла весь ужас, все зловонье этих закоулков. Она слышала, как гнусно хихикал Гастон, избивая бедную Марго. Она впервые усомнилась в доброте отца. Она плакала оттого, что у нее глаза не такие, как у всех. Нет, она плакала оттого, что теперь у нее, кажется, были глаза, глаза такие же, как у всех. Она забыла про сказки Перро. Она увидела жизнь.

А внизу, в темном дворе, плакала Марго. Она хотела спасти слепую. Она хотела быть героиней фильмы. Глядите, глядите же все, как ее обидели! Да, она девушка из бара «Гаверни»! Да, она ездит в номера с мужчинами! Но ведь она же не крадет, она не убивает. Она пришла сюда не ради денег. Она даже потеряла свою новую шляпу. Она запачкала пальто в зловонной жиже, покрывающей ступеньки лестницы. У нее теперь на щеке большой синяк. Она не может пойти вечером в «Гаверни». Кто ей купит новую шляпку? Она плакала и вспоминала все свои обиды — как ее обманул черноусый приказчик из Нанта, как ее обижали кавалеры, требовали, чтобы она показывала непристойности, тихонько улепетывали, не заплатив за ночь, какие они были противные, потные, злые. Вот этот вчерашний!..

Долго в темном дворе, где вечно чистили трубы, где дико кричал младенец и лились из верхних этажей помои, плакала Марго. Ее никто не пришел утешить. Ее и не мог никто утешить. Ведь вместо фильмы ей дали жизнь, эту страшную, черную жизнь, похожую на глухой двор в доме номер семнадцать по улице Тибумери.

На площади Бастий были ярмарочные гулянья, и издали большая площадь, исполосованная острыми углами газовых фонарей и густыми внезапными темнотами, казалась сценой феерического театра. Одни флаги чего стоили, сотни пестрых флажков! На этот раз они представляли не враждующие державы, но только веселую радугу: пурпур солнца, кобальт неба, изумруд земли.

На площадь понаехали держатели каруселей, дрессировщики свиней, торговцы фисташками, фокусники, акробаты, изобретатели хитроумнейших подтяжек и даже чревовещатели. Все они зазывали публику в свои палатки, горланили, шутили, ругались, вертели шарманки и дергали для эффекта особенных, интеллигентных свиней за обыкновенные свиные хвостики, чем вызывали всепокрывающий неистовый визг. В четверть часа они превратили обыкновенную городскую площадь в таинственную поляну, на которую забрел огромный цыганский табор.

Больше всего было каруселей. На деревянных бегемотах, добродушно скаливших зубы и до чрезвычайности напоминавших господина Раймонда Нея в его лучшие минуты, кружились девушки, визжа при этом. Еще один круг! Всего пять су! Кавалеры, неужели вы пожалеете пять су для этих веселых девушек? У них кружится голова, как будто они выпили много ликера или целовались с вами. Они счастливы, маленькие мастерицы из предместья Сент-Антуан.

У кого голова кружилась и без карусели, тот мог направиться в соседнюю палатку. Если у него не дрожали руки, он мог там выудить банку с монпансье или даже бутылку шипучего вина. Этим занимались девушки. Что касается молодых людей, то они предпочтительно стреляли в ухмылявшиеся морды кукол или в глиняные трубки, которые очень быстро вертелись. О, это не война, это много спокойней и веселей!

Для любителей более изысканных наслаждений имелись закрытые балаганы, например кинематограф, где неутомимый Шарло [60] Шарло — так звали Чарли Чаплина во Франции. бьет посуду. Странно, откуда на свете еще берутся цельные супные миски? Неужели он их еще не разбил? Четыре су за вход! Не жалейте! Миски стоят дороже. Шарло бьет посуду хоть быстро, но абсолютно без шума. Вы хотите шума? — пожалуйста к свиньям! Свиньи совсем не те, что вы видели у себя в деревне. Они в голубых мундирах. Они ездят в кабриолете и даже читают «Petit Parisien». Это же не свиньи! Это чудо природы! Заходите!

Для самых взыскательных хранился в запасе вот тот большой балаган братьев Шелево. Правда, вход стоил дорого: франк сорок пять. Зато чего там только не было: куплеты о министре-рогоносце, наездница с вольтижами, эквилибристы, которые держат на носу множество стаканов и не бьют их, как глупый Шарло, канатная плясунья, клоуны, даже мартышки.

Господин бригадир, заходите! Один сорок пять, двадцать девять су! Но бригадир предпочел за шесть су зайти посмотреть дрессированных блох: и дешево и сердито. Что ж, у каждого свои вкусы.