Борис Изюмский - Чужая боль

— Лидия Степановна! — с отчаянием прошептал с первой парты безбровый, в синем свитере Сережа Попов. — Лидия Степановна, у Нины… папа… под машину попал…

Секунда ошеломленности, стыда, залившего лицо, острой боли, впившейся в сердце, — и учительница рванулась к двери:

— Ниночка, прости… Что же ты…

И только теперь разглядела ее измученные глаза, завиток волос на лбу, точь-в-точь, как у Олюни.

Вы просите рассказать о каком-нибудь трудном случае из моей учительской практики? Случаев этих у меня, как, впрочем, у каждого учителя, проработавшего в школе много лет, более чем достаточно.

Но один я в памяти выделяю почему-то особо. Может быть, потому, что произошел он в самом начале моего пути воспитателя, лет тридцать назад, и вызвал целую бурю чувств и сомнений.

Как-то получил я руководство шестым классом, из которого уже ушло… трое учителей. Вернее, их выжили «милый детки».

Но был я молод, искал «твердые орешки» и воинственно устремился в этот класс.

Ну-с, вхожу. Познакомились. Говорю бодрым деловым тоном:

— Дети, достаньте учебники.

А возле черной доходящей до потолка круглой печки сидит паренек лет шестнадцати, толстогубый, с наглыми умными глазами (позже я узнал его фамилию — Грачев), и говорит классу:

— Не доставай!

Я на секунду даже лишился речи. Грачев смотрит на меня насмешливо своими разбойничьми темными глазами, и никто учебников действительно не достает. Один полез было в парту, да Грачев так бешено на него зыркнул, что тот съежился, отдернул руку от парты, как от огня. Я вплотную подошел к Грачеву, сказал как только мог спокойнее и тверже:

— Достань учебник!

— А он мне не нужен, — ответил Грачев, разбросав руки вдоль спинки парты.

Волосы у него черные до синеватого отлива, немного пониже правого глаза вдавлинка, похожая на крохотную подкову.

— Достань учебник, — повторил я.

Он теперь даже ответом меня не удостаивает, смотрит куда-то мимо. Чувствую, как внутри все начинает дрожать от гнева, но я еще сдерживаю себя, понимаю: хочет он вывести, меня из равновесия.

— Тогда тебе придется уйти из класса…

Он, отвалившись на спинку парты, усмехается:

— Мне и здесь хорошо. — Извлекает из кармана колоду карт и, обращаясь к классу, предлагает:

— Сыгранем, братва!

Я от оскорбления чуть не закричал, но сумел и здесь скрутить себя, медленно, словно проталкивая каждое слово через зубы, произнес;

— Выйди из класса… или я тебя… силой заставлю…

Грачев резким щипком с треском перебрал карты, ухмыльнулся:

— Вас же за это из школы выгонят!

И тут гнев захлестнул меня и понес. Перед мальчишкой стоял уже не учитель, впитавший в себя мудрые заповеди учебников педагогики и психологии, не выдержанный воспитатель, а оскорбленный до глубины души человек, забывший обо всем на свете, кроме того, что нельзя разрешать, чтобы его оскорбляли.

Хотя сейчас и не модно говорить о «действиях в состоянии аффекта», но — право же это было именно так — я готов был в тот момент на все: себя загубить, лишиться работы, но не дать в обиду человеческое достоинство. Протянул руку, чтобы схватить Грачева за шиворот, но он и сам испуганно ринулся вон, в коридор. Наверно, у меня было очень свирепое выражение лица, когда я снова приказал классу: «Достаньте учебники!» — потому что все безропотно и торопливо полезли в парты. Через двадцать минут дверь приоткрыла уборщица тетя Луша, шепотом сказала:

— Степан Иванович, вас до директора вызывают…

— Кончу урок, приду, — ответил я, наверно, таким же тоном, каким в свое время было произнесено: «Жребий брошен, Рубикон перейден».

Продолжаю урок, а сердце начинает подсасывать. Слишком хорошо знал я нашего директора Пантелея Кузьмича. Был он человеком однажды и на всю жизнь чем-то перепуганным — с бегающими глазами, с приседанием в голосе, с плешивой головой, втянутой в плечи.

Жизненным назначением своим считал — прожить потише, понезаметнее, ни с кем не обострять отношений. Меня Пантелей Кузьмич встретил словами:

— Что вы наделали! Ну что вы наделали!

Если бы он мог, то, наверно, немедля уволил меня, но он опасался и это сделать, да и вид у меня, вероятно, был такой воинственный, что заставил его только похрустеть пальцами. Вот ненавидел я эту манеру — он сцеплял пальцы и сразу все их надламывал.

— А что наделал! — ответил я зло. — Выгнал хулигана из класса. Или надо было весь урок глядеть, как он в карты играет! Помощи-то мне не от кого ждать!

Пантелей Кузьмич пропустил мимо ушей эту дерзость, только простонал:

— Но он побежал в гороно жаловаться на рукоприкладство. Оттуда звонили. Вызывают вас… Теперь расхлебывайте все сами! Я умываю руки. — И он снова хрустнул пальцами.

— Если в гороно неглупые люди, строго не осудят, — ответил я и отправился на объяснение, потому что уроков у меня в этот день больше не было.

В коридоре гороно приметил Грачева: он глядел издали со злорадством и опаской.

Заведовать тогда нашим отделом народного образования только-только начал Петр Семенович Гладышев. Человек спокойный, смелый, а главное — справедливый.

Когда я вошел, Петр Семенович окинул меня быстрым оценивающим взглядом, в умных прищуренных глазах его заплескалась чуть заметная смешинка, я сразу приметил ее, и от сердца отлегло.

Узнав, как было дело, он потер ладонью изрезанный морщинами лоб, сильно прихрамывая, прошелся по комнате. Потом попросил кого-то из своих сотрудников вызвать немедля с работы мать Грачева, а сам усадил меня на диван, сел рядом и стал расспрашивать о работе, школе, детях, о планах моих.

Пришла мать Грачева, худая женщина с изможденным лицом и страдальческим выражением глаз. Услышав о том, что произошло в классе, запричитала:

— Да его не то что из класса, из города выгнать надо! Мыслиное дело — вчерась вечером по комнате за мной с кулаками гонялся… Вы хоть его уймите!

Петр Семенович позвал из коридора Грачева, сказал ему сухо:

— Вот что, милейший, предупреждаю; если будешь продолжать бесчинства в школе и дома, распоряжусь отдать тебя в колонию для малолетних преступников. Степану Ивановичу объявляю благодарность за борьбу с хулиганством. Он сам решит: быть тебе у него на уроках физики или нет.

Когда мы остались вдвоем, Гладышев сказал мне по-отечески:

— Не дури больше. Так можно нажить крупную неприятность. Да и сам потом уважать себя перестанешь.

— Но кто это придумал, Петр Семенович, что учитель как человек не вправе защищаться от оскорблений? — воскликнул я, приободренный ходом событий.