Владимир Мирнев - Нежный человек

Мария поняла, о чем говорит Лариса Аполлоновна, и ей стало жаль свою тетю, распалявшую себя все больше и больше; со стороны могло показаться, что человека того, о котором она говорит (говорила она об Ирине, конечно), ненавидела всеми фибрами своей души.

– Тетя Лариса, чего же вы так?

– Я что так? – удивилась Лариса Аполлоновна, останавливаясь напротив Марии. Ею владело мстительное чувство докопаться до сути случившейся неприятности, и вот уже полдня она металась по квартире, придумывая невероятные объяснения случившемуся, и в своих рассуждениях заходила за грани обычных отношений между матерью и дочерью. Этот выход за запрещенный предел не останавливал ее, а еще больше распалял желание наказать непослушную дочь. – А что так? – повторила тетя Лариса, убегая к себе в спальню, и в распахнутую дверь оттуда полетели в гостиную подушки и одеяла. – Что так? Давай, говорит, разменяем квартиру! Мою квартиру, которая мне стоила десять лет лучшей жизни! Она хочет разменять, чтобы водить кобелей. Не выйдет! Наше родное государство не позволит развратничать!

– Тетя Лариса, это же беда!

– Беда? Конечно, беда! – тут же согласилась тетя Лариса, по-своему понимая слова племянницы. – Огромная беда! Все исчезнет, пропадет, если и дальше такое пойдет! Но пусть лучше небо рухнет, чем я отдам квартиру! Пусть расколется скорее на мелкие кусочки и опрокинется, погребет под своими обломками всех и вся вокруг, чем я – отдам! У нее этот номер не пройдет! Может, где-то пройдет, а у нас не пройдет, я не допущу!

– Но, тетя Лариса, как же так получилось? Ведь она – ваша дочь?

– Милочка моя, я тебе удивляюсь. Родные, скажу тебе, бывают почище чужих. Ты, говорю, дочь моя, кобелей не води. Она на дыбы. Они – не кобели, мол. Я приглашаю моих друзей, говорит, и не называй их так! Я сказала: хорошо. Но я знаю, я все вижу, называй их как твоей душе угодно. А в моей квартире чтобы духу не было. Она домоуправу – бац заявление: прошу разделить квартиру, так как нет соответствующих условий жизни.

– Тетя Лариса… – продохнула Мария, совершенно пораженная холодным блеском теткиных глаз, ее решимостью повести бой за свою квартиру против родной дочери до конца. – Я говорю: вгорячах не то скажешь!

– Она заявление в ЖЭК подала! – вскричала Лариса Аполлоновна. – Мики, ко мне! – откуда-то из угла выскочила собачка и бросилась к хозяйке, которая посадила ее к себе на колени и стала гладить ее. – Мики, пожалей меня, пожалей свою родную маму, пожалей и обними меня.- – Собачка прильнула к хозяйке и жалобно заскулила, как бы на самом деле жалея хозяйку.

– Тетя Лариса, – позвала Мария, не зная, как пожалеть обиженную. – Тетя Лариса…

– Не жалей меня, Маша, я такая несчастная, что жалость еще больше делает меня несчастной. Мир рушится! Мир рушится!

– Но, тетя Лариса, что вы так огорчаетесь, я поговорю с Ириной, она все поймет.

Лариса Аполлоновна внимательно выслушала племянницу, поворотив к ней грустное, заплаканное лицо, и та увидела непокорный, острый блеск в ее глазах. Вдруг тихо сказала, видимо сообразив выгоду предложенного племянницей:

– Конечно, милочка, умереть легко. Я вот раньше мечтала как умереть – когда еще молодая была. Мечтала: лежу в гробу, обитом бархатом, вся в цветах – тюльпанах, а вокруг люди – очень молодые, молчаливые, в черных пиджаках, молчат и смотрят на меня, а я – лежу. А смерть, думаю, я это потом поняла, не в том, что кто-то стоит и грустит по тебе или плачет, смерть не в том, оказывается, совсем, а в том, что смерть внутри тебя, мерзкая и гадкая, – вот в чем смерть.

– Зачем так, – возразила Мария, оглядываясь, словно собираясь убедиться, что среди таких изумительных вещей как будто не могут и не имеют никакого права появляться такие мрачные мысли. – Вам жить и жить на радости-то, наслаждаться жизнью – самое время: внуков нет.

– Маша, милочка, ты несмышленая по простоте своей, вся моя жизнь вчера была, а сегодня я не могу нажиться никак. Господи, так мало осталось жить, а я только начинаю – так мне кажется. А она, гадливая, стоит, ждет. А мне-то хочется еще пожить. Я всю жизнь не отдыхала, некогда было, все вертелась и вертелась: то одно, то другое. Думала, когда все сделаю, поеду в санаторий. Но куда ехать сейчас, на кого бросить квартиру? Она наведет своих дружков, растащат все по кусочку. Заботы мои! Откуда они? От дочери, господи!

– Я с ней поговорю, тетя Лариса.

– Поговори, поговори. Образумь ее, дуру. Но когда было такое на белом свете, скажи мне? Я даже великое бедствие – войну пережила, много сделала для фронта. В окопах не сидела. В тылу потруднее пришлось. Не каждый даже сала мог достать. Но Григорий Тихонович – интендант, от него многое зависело, и продукты у него в руках. Сама знаешь, в принципе все можно было достать, если…

– Но, тетя Лариса, на фронте-то смерть, – проговорила Мария, перебивая увлекшуюся тетку.

– А в тылу, милочка, мерли люди как, извини, – твердила Лариса Аполлоновна. – Думаешь, сладко жилось людям? Тяжелее во сто крат. За краюшку хлеба жизнь можно было отдать… А ведь если не ты первый написал куда следует, то как же бы ты жил? А? Но мы с Гришей все поняли и не давали, извини, на своих костях плясать.

Мария принялась мыть кастрюли, ложки и вилки. И тут она вспомнила, что рядом с ней родная тетушка, у которой на самом деле душа разрывается от боли, а Ирина, родная и единственная дочь ее, желает раздела. Вот где несчастье! А то, что у нее, Марии, молодой женщины, у которой еще все впереди – муж, дети, все человеческие радости, – то не горе, не предлог для хандры. Мария, прихватив с собою тряпку, решила протереть мебель.

– Не тронь! – истерично закричала хозяйка.

– Тетя Лариса, я думала помочь.

– Ты какую тряпку взяла? Это не для мебели!

– Ну так чистая она, тряпка.

– Милочка, запомни, это мое дело, милочка, – мебель; ты лучше ее не тронь и к ней не прикасайся. Мебели я никому не разрешаю касаться.

Ирина дома не ночевала. Лариса Аполлоновна всю ночь не сомкнула глаз, то и дело подходила к телефону, долго глядела на него, но телефон зазвонил только однажды, и то была не Ирина, так решила Мария, потому что, сколько тетя ни спрашивала, крича в трубку «говорите, але, говорите!», с того конца провода не отвечали. Мария и сама плохо спала, волнуясь и тревожась не меньше тети, слыша ее сонное бормотание: та проклинала свою жизнь. А утром Мария потихоньку встала, наскоро попила чая, стараясь при этом не загреметь посудой, осторожно, на цыпочках прошла и заглянула в комнату Ирины. Застыли будто двигавшиеся до недавнего времени шкафы, кресла, столики; свет, проникающий в зашторенное окно, жиденько рассеивался по небольшому пространству, создавая иллюзию нереальной жизни. Было очень нехорошо в этой комнате, словно оцепенение, охватившее предметы, источало то ли звук, то ли запах, вызывая у Марии какое-то пугливое чувство неуверенности. «Что же могло случиться?» – подумала она, прикрывая дверь, и также на цыпочках (хотя и не стоило этого делать, потому что тетя не спала) пошла к выходу.