Владимир Мирнев - Нежный человек

– Вы что не садитесь чай пить? – спросил Оболоков Ларису Аполлоновну, которая даже растерялась от его ласкового голоса, заранее ожидала от него каких-то непристойностей и подготавливала себя к достойному ответу и не менее достойному выходу из предполагаемой неприятной ситуации. Уйти из комнаты после того, как принесла поднос с чаем, Лариса Аполлоновна считала унижением.

– Благодарю вас, – надменно ответила Лариса Аполлоновна, присела несколько торопливее, чем хотела, и тут же, пытаясь унять дрожь в руках и голосе, принялась за чай. Никто не заметил, как, делая вид, что пьет чай, она опустила голову и молча плакала.

– В Индии, когда я ездил туда с группой, – заговорил Оболоков, наблюдая за тем, как пьют чай сидящие вокруг столика. – Так вот, в этой самой Индии нас пригласили на обед. Какой-то важный раджа. И вот мы находимся в большом зале, в котором стоят длинные столы, уставленные многочисленными яствами. Именно это слово может обозначить ту пищу – яства! Я проголодался, и довольно значительно, перед этим только и думал, где бы перехватить. Вот и приналег, поели, попили, набили, так сказать, животы. И тут подходит слуга и говорит: пожалуйте в зал для обедов. Оказывается, это был зал закусок.

– Когда ты был в Индии? – спросила Ирина, отхлебывая из чашечки. – Почему я не знала?

– Ты меня знаешь без году три недели, – отвечал Оболоков, вяло поднимая чашечку с чаем и сосредоточенно разглядывая ее. – Но вот что чрезвычайно любопытно: религия буддизма имеет некоторое родство с христианством. Хотя! Все религии имеют много общего. Я читал Коран, Библию – много общего.

– Мой муж, генерал, – заговорила, заметно оживляясь, Лариса Аполлоновна, поднимая лицо, на котором не осталось и следа от мучительных страданий. – Мой муж летал в Китай, США, Африку, Египет, Австралию, Индию, Японию… Он говорил, что очень сильно отличаются их люди от наших.

– К сведению просвещенной публики, человеческая модель имеет принципиальное, это научно доказано, принципиальное, подчеркиваю, единство основ – в мышлении, чувствах, во всем остальном, чисто функциональном. Единая биосфера, единая экология, антропос, единый биогеоциноз – вот что дано человеку космосом.

– Мой муж, Григорий Сапогов, генерал, много стран изъездил, и он иного мнения.

– Думаю, он ошибался! – воскликнул Оболоков, дотрагиваясь до руки Марии, лежавшей на столике. – Жизнь человека, минерала… насекомого, птицы – единая основа.

– Но генералы не ошибаются.

– Его мнение совершенно ошибочно! Уверяю вас! Человечество за период сознательной истории оставило свел следы – мысли, картины, памятники. Романы, философские труды – все это следы же. Хотя! Уничтожение – тоже след! Геноцид. Он имел место и в обозримое наше время. Вспомните фашизм! Расизм! Это ужасные следы. Правда…

– Так в чем же правда? – спросила Лариса Аполлоновна, снова оживленно включаясь в беседу и обретая обычный свой стило – непринужденно обращаться сразу ко всем сидящим, чувствовать в это время, как неудержимо подплывают откуда-то из глубин прямо-таки одухотворенные слова, ослепительно блистающие прежде всего для самой Ларисы Аполлоновны, а следовательно, как она думала, и для других. – Мой муж, генерал, его очень ценили, хочу сказать не хвастаясь, сам Жуков очень его ценил и возлагал на него колоссальные надежды. Мой муж, полководец, весьма помог Жукову в разработке одной секретной операции, о которой из-за секретности до настоящего времени молчат. Жуков отмечал: «Гриша, мой тезка, испытанный полководец! Очень большой! Прямо Суворов!»

Надо признать, мы с ним на пару многое разрабатывали, и генералу моему советовала. Он мне всем обязан. Так вот он говорит: «Лариса, кто победил, тот и сотворил истину свою». Так Гриша Тихонович сказал: «Правда в победе своей». Надо везде и во всем победить и – восстановить свою правду. Ее примут все, и станет она кругом за основную и основополагающую.

– Истина суть философская категория, а вы путаете, считая, что, утверждая силу, вы утверждаете правду. Ошибочно! Ваш муж, генерал… сказал для себя. По-военному он прав. Для себя прав. Хотя и не был как будто психическим больным.

– Да он не генерал! – возмутилась Ирина.

– Пусть даже будет маршалом, суть не в звании. Одним генералом меньше, одним больше… – проговорил Оболоков, опять осторожно касаясь ненароком руки Марии, и она не отдернула руку, а только взглянула на кандидата и отвела глаза.

– Но я не люблю фальши, – сказала Ирина грубоватым голосом.

– Правду всегда не любили, но она от этого хуже не стала, – в тон ей ответил Оболоков.

Ирина соскочила с подлокотника, нервно хлопнула дверью и позвала мать.

Лариса Аполлоновна неохотно, с явным осознанием очередной выволочки, мелкими глотками, как бы подчеркивая свою полную независимость от дочери, допила холодный чай и, ни на кого не глядя, прямая и гордая, вышла.

– К сожалению, часто ограниченные люди путают истину с другими понятиями, – проговорил Оболоков голосом, обращенным в себя, но как бы сомневаясь все же в своих мыслях и пытаясь еще раз проверить их вслух. – А вы кем работаете?

– Я недавно приехала в Москву, – отвечала Мария тихо, и она будто глазами слышала ученого. Смотрела на него, но не видела.

– Надолго?

– По набору, устроилась маляром на стройку.

Оболоков откинулся в кресле и, не поворотив лица, скосил глаза, посмотрел с любопытством:

– Работаете маляром? Интересно.

– Пока внове – интересно. А так ведь чего уж тут интересного? У нас мастер только…

– Пристает? Немудрено. Вы такая интересная, красивая, можно сказать. Я бы, пожалуй, приставал, если говорить откровенно, будь я мастером или студентом. Но как говорят: «Блажен человек, который потрудился: он нашел жизнь».

– А я думаю в институт поступать, – с вызовом глянула Мария в глаза Оболокову, как бы говоря: что, мол, вам до меня, когда я пойду учиться. Оболоков смотрел на нее: он, видимо, изучал свое впечатление о ней. Взгляд Марии будто старался подавить его взгляд, вот, мол, они сидят, и, хотя он – кандидат и москвич, а она всего лишь маляр, она с ним на равных и о сострадании не просит.

– А в какой институт, если не секрет, конечно? – вкрадчиво спросил Оболоков.

– Не секрет. Я хотела бы в строительный, – не сбавляла тона, с вызовом отвечала она, ощущая, как непринужденно говорит, как приятно облегает плечи и груди ее кофта, сшитая матерью в последнюю ночь перед отъездом, как толстая юбка, сильно приталенная, сидит на ней так, что лучше и не бывает. Мария себя чувствовала как-то свободно, легко, в ней только тихим жаром горело, дымилось в душе. А Оболоков следил за ней: в том, как повернулась, как, наклонившись слегка вперед, поглядела на него, и в этом простом наклоне было столько милого, естественного, что Оболокову Мария показалась просто красавицей, и он еще сильнее откинулся на спинку, уже откровенно глядя на нее, и при этом как бы видел себя – настороженного и спокойного одновременно.