Владимир Мирнев - Нежный человек

– В феврале, Алена Прекрасная, не могу: приемы и поездки по вашей замечательной стране на восток, Кавказ, поедим свежий шашлык, запивать будем «киндзмараули», там много будет изумительного, очень много эти поездки нам даль. Смогу только в марте. В марте она, милая Маша, получит, что пожелает.

– Куда у вас поездки нынче, говоришь? – спросила Алена.

– О, дипломатическая маленькая тайна, – ответил Мишель, улыбаясь, и опять, как показалось Марии, Алена с тревогой посмотрела на своего будущего мужа. – О, как у нас, послов, говорится, маленький дипломатический код и маленький дипвояж. Но вам я скажу: на восток вашей замечательной страны.

– Мне, Мишель, надоели твои тайны, – капризно и досадливо проговорила Топоркова.

– О, моя Прекрасная Елена, дипломатия – наука тонкая.

– Что ж, придется быть женой посла, – вздохнула недовольно Топоркова. – Вот поглядишь, Маня, тебе я тоже найду дипломата.

– О да! О, конечно, – весело проговорил Мишель, оборачивая к Марии смеющееся лицо. – О, милая Маша! О, конечно!

В конце февраля в Москве, по обыкновению, царит настоящая зима. Даже в начале марта зима ведет себя достаточно разгульно, то и дело завихривают метели. В Москве с ее высотными домами, длинными улицами и переулками, многочисленными парками, казалось бы, негде разгуляться ветрам и метелям, должны властвовать тишина и благодать квартирного уюта. Но оказывается, в большом городе действуют свои законы, позволяющие метельным путям проходить по городским кварталам. Стоит выйти из дома, как невозможно определить, откуда дует ветер, с какой стороны на тебя набрасывается снег. Вот возле шестнадцатиэтажной башни метель дует с северной стороны, а за ней, как ни странно, несет бурные метельные клубы с юга, и с таким рвением, с такой необузданной силой, будто ветер дует с единственной целью – замести под самую крышу этот дом-гигант, чтоб и следа не осталось от трудов человеческих.

Временами Марии, направлявшейся на работу, казалось, что ветер дует со всех сторон одновременно. Он набрасывался, словно собака, хватал и рвал полы ее демисезонного пальто, задувал в лицо. На автобусной остановке люди топтались на месте, хлопали руками, выбивая холод, уткнув подбородки в воротники пальто. С ярым свистом, с подвыванием на несколько голосов играл ветер в троллейбусных проводах, взвихривая облака жесткого снега вокруг проезжающих грузовиков. На улицах мелькали тени людей, несущихся спросонья на работу, да торопливые огоньки проезжающих автомобилей. От метельного шума тревожно становилось на душе у Марии; думалось, ветер так разгулялся, так свистит и стонет именно по той причине, что Маша одна.

Когда подошел заснеженный автобус, на стоянке скопилась большая толпа людей, и Мария в автобус попасть не смогла, пришлось ждать второго. С опозданием добралась до работы.

Мария в последние дни ни с кем не заговаривала, молча и аккуратно делала свою работу, молча уходила в общежитие. Девушки переглядывались и ничего не понимали. Галина, Шурина упивалась сладостным положением начальника, замещая мастера Коровкина, который все еще болел. Звонкий голос ее слышался то в одном месте, то в другом, где работали девушки из другого звена.

– Из-за проклятущего снега план не выполним, – выпалила она, чертыхнувшись. – А план, девочки, это все. При мастере Коровкине, скажет прораб, план выполнялся, а вот стоило ему заболеть, как план стал гореть синим огнем. Честное слово!

– Не увлекайся начальничать, – проговорила молчаливая Вера Конова.

– Я гоняюсь за орденом? – всплеснула руками Шурина. – Я?

– Мне, девочки, такая работа вот как надоела, если говорить серьезно, вот она у меня где сидит, – проговорила Мария, поглядывая на потолок и уж ругая себя за то, что сорвалось с языка.

– Чего ж ты, Машок, желаешь, дорогая? – справилась Шурина, поглядывая на Машу с недобрым сомнением в глазах, не без основания полагая, что такие нездоровые мысли – явный намек на неспособность Галины Эдуардовны Шуриной работать с коллективом. Мария не думала об этом, считая, что ей просто плохо на малярной работе и что нужно либо уезжать из Москвы совсем, либо срочно менять работу. И дело даже не в работе, как временами казалось, а в том, что к ней стали приходить мысли, приводившие в отчаяние. Много ли человеку надо? Оказывается, не много. Но для Марии вопросом жизни и смерти было, как на нее посмотрят подруги и что скажут.

Вскоре Коровкин снова прислал письмо с угрозой умереть в обнимку со Вселенной. Вроде пошутил человек, и подпись несерьезная: «Император Наполеон-Коровкин». Мария не ответила, решив наказать мастера, дала себе слово не думать о нем. Но все же пересилить себя не смогла, а вдруг на самом деле человеку больно и он действительно возьмет и умрет, ведь потом себе не простишь. Мария разыскала среди множества окон окно его комнаты, увидела Алешу Коровкина, сидевшего за столом в полушубке и о чем-то думавшего. Мария потянулась было постучать в окно, но удержалась.

Направляясь в грустной задумчивости на бурлящую автомобилями улицу Горького, остановилась, точно ее окликнул знакомый голос и сказал ей: «Что ты хочешь, Маша? Вот тот город, в который ты рвалась, перед тобою необозримые возможности, надо только не унывать, протянуть руки, как говорила Топоркова, и в таком столпотворении, в городе, как в большом государстве, можно иметь все, чего только твоя душа пожелает». Мария, как бы в укор этой пришедшей внезапно мысли, подумала: «Может быть, зайти к Алеше Коровкину и сказать: «Я тебя полюблю, ты добрый человек, и я буду тебе верная жена». Вот что пришло ей в голову, поразив своей неожиданностью именно сейчас.

Мария снова заспешила по улице: вот яркие, светящиеся витрины магазинов, уставленные манекенами; туфли, сапожки, перчатки, меховые шапки и всевозможные блузки светились нежным, ласковым блеском, а кругом роился народ, царило оживление. «Вот так тоже можно жить», – мелькнуло у Марии, когда она попыталась в неверном свете вечерних фонарей охватить взглядом спешащих людей, увидеть и понять их. Ей чудилось: все кругом ненастоящее, не имеющее отношения к ней, Маше, а эта толпа, эта чужая жизнь проходит стороной, не касаясь, хотя и подчиняя своим законам, и невезение Марии, видимо, в том, что она все-таки подпадает под влияние поля толпы, как земля находится под влиянием поля солнечной системы.

Мастер Коровкин появился на работе, когда уже вовсю разгулялась весна.

На улицах высились горы одряхлевшего снега; но уже разлилась талая вода на асфальте, отражая облачное небо и высоченные дома. На солнцепеке у новых, еще не принятых комиссией домов деловито и многообещающе курилась парком взрыхленная земля; волглый воздух, пронизанный живительными лучами света и напитанный ими, легко и охотно проникал в человека, обещая впереди жизнь неизвестную, но кипучую. Коровкин очень осунулся, отрастил себе бороду и целых два дня ходил при бороде, на нем красовалась новая японская куртка. За время болезни он потерял суетливость, ходил медленно, дышал глубоко, старался надышаться и все щурился и щурился на выглядывавшее из-за облаков солнышко, а когда набирал в достаточном количестве кислорода в легкие, начинал наблюдать за работой Шуриной, Марии и Коновой. С каким-то пристальным вниманием всматривался в лица. Однажды, когда Шурина и Конова отправились с носилками за краской, Коровкин подошел к Марии и взял ее за руку. Мария с испугу отдернула руку и закричала: