Владимир Мирнев - Нежный человек

Прошло не менее двух часов, пока дочь закончила свои бесконечные разговоры о блестящей жизни в большом городе, о жизни вольной, воистину аристократической, состоящей в основном из посещений театров, музеев, вечеров, интересных знакомств и, как можно понять из разговоров, бесконечного флирта с москвичами, которые, разумеется, без ума от приезжих молодых девушек, делают им непрерывные предложения, а девушки только тем и занимаются, что отвергают эти предложения. Обычно разговор заканчивался тем, что Мария приглашала подругу приехать в Москву, а та после рассказанного, безусловно, желала вкусить кусочек счастья от большого райского пирога.

– Ну вот, все новости обсудила, – проговорила дочь, появляясь в дверях кухни; глаза радостно блестели, лицо порозовело, сохранив след тех недавних разговоров о необыкновенной жизни, которая сейчас самой Марии на самом деле нравилась и казалась именно такой, как она рассказывала.

Мать поглядывала на дочь, и видно было, лицо ее устало от переживаний, от ожиданий. Казалось, вот что-то произойдет и принесет дочери неприятность. Но мать довольно вздохнула, глядя мягким взглядом; она за эти два часа устала, словно тащила в гору тяжелый груз.

– Бывало, целый вечер гляжу на его, черта черного, и хоть бы разочек звякнул, идол несчастный, – кивнула на телефон Татьяна Тихоновна, ощущая, как отлегло с души. – Хоть бы кто, думаю, по ошибке позвонил, чтобы голос человеческий услыхать. Нет, молчит. А зимой вечера долги.

– Тоскливо, мам, одной-то? То нет-нет и я забегу, а так небось тоскливо по вечерам.

– Я тебе говорю, доченька, сидишь, бывалоче, зимой, а вечера длинные-длинные; спать бы легла, так ведь так устанут косточки-то мои за ночь, мочи моей нету никакой, ноют. Вот я думаю: дай я посижу, подожду, может, кто разохотится и забежит на минуточку, чайком побалую. Сижу час, сижу два – нету никого, гляжу на него, проклятущего, и говорю ему: «Ну-к, маненький, позвони-ка мне, – а он молчит! – Чего молчишь, идол черный?» А до того тяжкотно на душеньке-то горемычной, детей вырастила, такая жизнь прошумела со мною вместе, и вот теперь – одна по старости лет, что уж кажется, что телефон вроде оживает, черт черный, говорить начинает: «Разве я виноватый, что тебе не звонит дочь, не звонит сын, забыли сестра и брат. Мог бы, говорит, муженек твой с того света позвонить, между прочим, оттеду телефонная связь очень даже хорошая, очень могла бы твоя доченька позвонить из Москвы, там по театрам ходит, с парнями шныряет, любовные штучки крутит».

Гляжу я на него, а уж вижу, будто у него есть глаза, уши, рот, будто и говорить-то мне не возбраняется, и к ему обо всем таком обращаюсь, а он мне: «Нет, говорит, только похоже, что я такой, а говорить мне очень даже возбраняется, у меня, дескать, мысли могут появиться не те, которые нужные, вот люди мне и запретили говорить». Гляжу я на него и вижу, что уж будто разговоры по телефонным проводам идут толпою, а только я одна не могу включиться в эту толпу, и так мне, доченька, больно и обидно, а телефон становится ажио живым, бегает по квартире, бесится, кривляется, строит мне рожи, ведет себя, очень даже как бесенок. Вот я и завожу разговоры с ним всякие про время, про жизнь, про все на белом свете. И только я ему: «Скажи мне чего-то про доченьку мою». – «Нет, говорит, не могу, так я устроен».

– Выходит, тоскливо было, маменька? – вздохнула Мария.

– Не то слово, доченька, если уж говорить как есть, хоть волком вой, так тоскливо и одинешенько. Бывало-то, письмо твое перечитываю каждый вечер до следующего письма. Так вот и читаю каждый вечер по нескольку раз.

– Значит, с телефоном разговариваешь, – сказала Мария, обняла мать, и так, обнявшись, сидели они с Татьяной Тихоновной.

– Тут не только с телефоном заговоришь, доченька, а и со всеми своими вещами стала разговаривать. Иду, споткнусь о стул, и тут ему свои претензии предъявляю с полчаса: «Ты чего, мол, милый, когда вот другие идут, на дороге стоишь, зенки свои разинешь, и, гляди, о тебе споткнутся ненароком люди. Ах, говорю, ты такой и сякой, как тебе не стыдно! Расставил свои, говорю, ножки кривые и на дороге прямо устроился. Не стыдно ли тебе?» – «А я не виноватый, отвечает стул, вон и стол стоит и не двигается, вон комод стоит и тоже не двигается, вон шкаф стоит и тоже не двигается, потому как, если тебе известно, у нас такая жизнь, что двигаться нельзя». Лучше, Машенька, говорить с курами, такие соображаемые, диву даешься. Зимой я их беру к себе, но ночью они должны спать, вот я разговариваю со стулом, телефоном и комодом шепотом. Ох, беда! Ах, куры умные, даром что лопочут по-своему, понимают с полуслова, и в глазах у них – совесть глядится, и они человека, Машенька, любят. Дай бог людям друг к дружке так относиться. Свинья – та нету, понимать понимает, а делает по-своему, и до человека у нее отношение – пожрать бы. В глазах у нее – мрачный ум, темные мысли. Дай руку, так она ее обглодает и косточки перемелет своими зубищами.

– Есть, мама, и люди такие, – вздохнула Мария.

– Люди-то все же есть люди, – сказала Татьяна Тихоновна. – А вот птица, ну что и курица, я ни сроду не думала, что такая она умная скотинка. Все понимает, разумеет и к человеку с великим добром и благодарностью относится. У нас корова была Зорька, так я ничего не говорю, но чтоб дай бог каждому человеку такой ум заиметь. Про корову все знают, но чтоб обыкновенная курица и с таким умом – чудо.

– Тяжело тебе, милая мама, приходится.

– Да уж как нелегко в одиночестве, хоть в дом для престарелых. Но ведь, скажи, и там не сладко, что уж правде в глаза не смотреть. Ох, уж бы мне, доченька, дождаться светлого дня – внучонка от тебя. И больше ничегошеньки мне в этой жизни не надо. Вышла бы замуж за человека хорошего да рассудительного, пусть будет постаршей тебя, главное, человек бы хороший.

– Чего ты, мам, будто я старуха уж совсем. – Мария обняла мать. – То тебе куры наболтали. Ма-ма, нужно быть твердой и не сгибаться.

– Прости, доченька, – ответила Татьяна Тихоновна и повернулась с открытым ртом – зазвонил телефон.

Мария бросилась опрометью к телефону, а Татьяна Тихоновна присела на табуретку послушать разговор дочери, и ей так стало приятно оттого, что вот сидит на кухне, печет блины, вкусно пахнет кисловатым тестом, горелым маслом, и от сытого дымка, волнистой струйкой поднимавшегося над сковородкой, кружилась голова.

– Да, вас слушаю, – сказала громко Мария, и у Татьяны Тихоновны легко ударило в сердце, словно кто молоточком слегка стукнул. – Наташка, ты? Только говорили: чего нового есть? Давай. Не угадала, говорю. Да ты чего? Не может быть! Слушан, я много знала подлецов, но это же подлец из мерзавцев! Вот негодяй! Где такую дуру нашел?