Владимир Мирнев - Нежный человек

Так рассуждала Топоркова, но даже со стороны было видно, что она нервничает, а собственные подшучивания над отодвигающейся свадьбой стоят больших усилий. Дворцовой было жаль подругу, и она решила почаще заходить к ней, по поводу и без повода, благо дома их находились по соседству. Мария успокаивала Топоркову, как могла, хотя переживала не меньше, чем подруга, ведь свадьба хотя и не получила широкой огласки, но близкие друзья уже знали о ней, и поэтому очередной звонок по поводу свадьбы Аленки переживала драматически. Мария убирала квартиру, помогала шить распашонки, пеленки. Топоркова сосредоточенно молчала, но все-таки сдерживаться ей не всегда удавалось, и она говорила:

– Знаешь, я тебе правду скажу, не будь пуза, я бы плюнула на моего посла – и катись он! Никогда не выходи за дипломатов, Маня. Поверь моему опыту.

– Но он же тебя любит, Алена.

– Знаешь, любить не означает мучить человека, – признавалась Топоркова, не жалуясь, а произнося слова с какой-то накипевшей злостью. Мария не удивлялась словам подруги, вполне понимала ее положение.

Однажды, возвращаясь от Топорковой, Мария заметила у своего дома «Жигули». В автомобиле сидела Ирина с ребенком на руках.

– Маша, здравствуй, – закричала Ирина. – А мы тебя ищем. В гости, видишь, приехали.

– Кто у тебя!

– Угадай!

– Мальчик.

– Девочка, – обрадовалась Ирина, что сестра не угадала, радостно ворочаясь на поскрипывающем сиденье. – Два месяца моя крохотулька растет. А ты что ж на свадьбу не приехала? У нас все хорошо. У тебя? – спросила Ирина опять, просто так спросила, ответ ее не интересовал, так как она рада была встрече с Машей. И хотелось самой высказаться. – Девочка всегда хорошо. Девочка крепкая, спокойная, тихая, только ночью просыпается, будит, полуночница. Хуже то, что не с кем оставлять. Я, правда, пока не работаю, в отпуске. Но не вечно же сидеть. Если на работу пойду, с кем ее оставлять?

– А тетя Лариса?

– Мать? Ты что, мать не знаешь? Она мне сразу сообщила на официальном уровне, что гробить свою оставшуюся жизнь на пеленки не имеет права, а всю себя посвящает общественной деятельности. И речи не может быть. Общественная деятельность ее – охранять квартиру.

– А его родители?

– Что ты? Они оба профессора, им не до таких мелочей. Представь себе профессора с ребенком на руках? Смешно же. Они – потомственные из немногих оставшихся интеллигентов. Старички, еле-еле душа в теле.

– Разве мелочь то – человек? – спросила Мария, забирая ребенка к себе на руки. – Ух ты, масенькая ты моя деточка. Ирина, зайдем ко мне, посмотришь, как я живу.

В это время из подъезда легкой походкой вышел Оболоков и развел руками, но, увидев Марию, заулыбался, ласково с нею поздоровался, и они втроем направились в квартиру. Ирина сразу похвалила комнату, тахту и занавески.

– Уютненько, Марийка. А у нас с Оболоковым квартиры нет, – снимаем, – сказала Ирина с укором, видимо, Оболокову. – Снимаем! Семьдесят рубликов платим, плюс электричество и прочее, вообще, сто рублей набегает. Шутка ли! Мы, конечно, жили вначале у них. Но я же не домработница, институт заканчивала не для того, чтобы готовить, стряпать, стирать. Я так не могу жить. Просто не могу – и все. Лучше отдельно, тогда и семью сохранишь.

– А как же? – поразилась Мария. – Ты одна у тети Ларисы и – трехкомнатная квартира, он – один у родителей в четырехкомнатной квартире, а жилья нету. Как же? Чего-то тут не так. Если б у меня было вместо одного пятеро мужей, и то мать моя в свою однокомнатную квартиру пустила бы всех. Ты, Иринка, чего-то совсем не то. Вы, я вижу, перессорились со всеми, поручались, как последние дворники, поцапались.

– Все это называется чистейшей воды эгоизм, если отнести это к матери и его родителям. Я, конечно, могла бы у Оболокова жить, но, согласись, я не могу быть домработницей, к тому же я не хозяйка – раз, а потом опять же упирается, и это главное, в то, что не могу я обслуживать его родителей. Он это понимает, поэтому мы идем на такие жертвы, платим бешеные деньги за квартиру.

– Что называется – сознание определяется бытом, – проговорил Оболоков, шагая из угла в угол, занятый своими мыслями, и поддакнул он просто так, механически. Выглядел Оболоков устало, видно было, что нелегко давалась ему семейная жизнь и, что его особенно удручало, отвлекала от научной работы. Оболоков остановился, посмотрел на Марию, сказал: – Вы, Маша, скажу вам, отлично устроились. Я бы поменялся с вами своей жизнью.

– Вы согласились бы на мое место – дворника?

– Вы дворником? – поднял Оболоков на нее глаза.

– Я бухгалтером числюсь, но дворников нету, и вот исполняю роль дворника, – Мария спокойно поглядела на Оболокова.

– Нет, конечно, плохой работы не должно быть, но есть плохие исполнители, – отвечал он, чувствуя, что между ним и Машей идет какой-то скрытый поединок.

– Давайте-ка чайку попьем, – предложила Мария, спохватившись. – В ногах правды нет, говорят, давайте посидим.

– Нет, Марийка, побыли немного у тебя, посмотрели, заходи теперь ты к нам, запиши телефон, – заговорила нервно Ирина. – Заходи. Будем рады.

Проводив их, Мария направилась в продуктовый магазин, думая о встревоженном взгляде Оболокова. На обратном пути Мария на минутку остановилась в скверике. Наступала осень, ведь уж на земле обосновался сентябрь, как любила шутить Топоркова – последний месяц лета. Погода стояла теплая и тихая; солнце ласково ложилось на лицо и ноги, которые Мария тут же выставила навстречу солнечным лучам; там и сям в пространстве между деревьями виднелась прозрачная паутина. Мария следила за паутиной, медленно плывущей в теплую и мягкую белесость неба, уютно и благостно расположившегося над городом. В природе чувствовался покой, умиротворение; осенняя задумчивость обволокла землю, дома, деревья и маленькие облачка, плывущие в тихой завороженности по чистому небу. «Хоть бы у Аленки все обошлось», – беспокоилась Мария.

Такая погода продержалась до последних дней сентября, и даже в октябре, когда уже облетела листва, выпадали чудесненькие деньки; ночи стали бодряще прохладными. Тепло осеннее словно отраженный свет – ярко светит, да не греет.

Поздним октябрьским вечером к Алене Топорковой пришел пропавший было Мишель, нагруженный невероятным количеством коробок, с большим букетом белых роз, и, как только Топоркова открыла дверь, жених заявил:

– Аленушка моя Прекрасная, завтра загремит наша свадьба! Прости меня, милая, я принес тебе огорчение. Прости меня, милая моя Аленушка Прекрасная, любовь моя!

– Ты научился хорошо говорить по-русски, акцент почти незаметен, – холодно отвечала Топоркова, но до трепета в сердце довольная приходом надолго пропавшего Мишеля.