Владимир Мирнев - Нежный человек

– Мамочка, как ты смела сказать такое – подлец? – удивилась Мария. Она пристально посмотрела на мать, и до того незнакомый взгляд дочери поразил Татьяну Тихоновну, что она про себя перекрестилась, с беспокойством улавливая в глазах дочери черную напряженную точку. – Мама, он очень хороший человек, мама, он просто замечательный, и лучше его я не встречала. И во всем виновата я. Одна я, мама.

– Так чего же, доченька?

– Он – погиб, мамочка ты моя любимая! – снова разрыдалась Мария.

Мать всплеснула руками и обняла дочь. Они молчали, пока голос не подала Ксюша, обеспокоенная тем, что на нее не обращают внимания.

Татьяна Тихоновна бросилась к ребенку, а Мария по-прежнему безучастно оглядывала комнату, и сердце у нее сжималось оттого, что если бы сейчас Алеша Коровкин увидел ее мать, квартирку, он лучше бы понял ее.

Несколько дней после приезда Мария жила затворницей. Погожие дни сменились дождями, потом снова опустились на землю ясные дни. Мария – ходила в квартире ли, в сарае ли – прислушивалась, как будто вот-вот должно что-то свершиться, откроется тайна и откуда-то, словно гром, грянет – слово, и исчезнет необходимость принимать решение, все решится само.

Ночами стояла полная луна, низко нависая над степью, раскинувшейся за городком, над небольшими рощицами, парком и речкой. Все изменилось, думалось Марии, и все прежнее. Лишь лунный свет заливал окрестности, и от него ныло и тихонечко постанывало сердце, как бы прислушиваясь к потоку, нескончаемо заливавшему землю. Порой становилось нестерпимо, и она выходила во двор, сидела молча на скамейке, затем медленно направлялась по улице к реке. От реки тянуло сыростью; вовсю распевали свои песни лягушки, тонко отсвечивала вода. Мария садилась на берегу тихой речушки, глядела на луну, ей казалось, неслышными шагами кто-то вместо нее идет и идет в ту сторону, в которой разрешится главный ее вопрос. Представляла она, как шагает по степи, по реке, не утопая в воде, идет дальше и дальше, за лунным лучом, покрытым серебряной пылью, манящим в путь, и дорога та тянется без конца и без края, уходя в пределы невиданные. Над нею колыхалась ночь черным платком, и только поле вдали светилось лунным светом.

Казалось Марии: скоро и неожиданно откроется разгадка и тогда легко и свободно можно будет уходить по той вон лунной дорожке в нескончаемую даль. Идешь и идешь, а конца и края нет, и так всю вечность идешь, но с каждым шагом чувствуешь – цель все ближе и ближе. И хотя Мария никогда не верила в потустороннюю жизнь, ей так хотелось встречи с Коровкиным, что, вопреки здравому рассудку, считала: встреча состоится. Как прекрасно пройти один и тот же путь дважды! Тогда бы уж не сделала она ни одной ошибки, вовремя сказала бы Алеше о своей любви, вовремя вышла за него замуж и, конечно, смогла уберечь его от нелепой смерти. Но в том-то и беда, что второй раз человеку не дано пройти уже однажды пройденное.

Стояли прекрасные дни; красовались изумительные лунные ночи. Только ничто не радовало Марию. Днем она сидела дома и лишь ночью уходила к речке, чувствуя сердцем, как приближается заветная черта и вот-вот наступит время перейти ее. В памяти то и дело всплывал разговор с Коровкиным, какие-то обрывки слов, фраз. Временами ей казалось, что Коровкин находится где-то недалеко. Мария глядела на воду, и ей думалось: очень даже просто войти в воду и… очень даже все просто получится.

Днем Мария перебирала в памяти свою жизнь и ничего хорошего в ней не находила. Конечно, были счастливые моменты, но больше насчитала неприятностей. Сейчас Мария уверилась в своей вине в смерти Коровкина. Зачем устроила перебранку с ним в тот последний вечер? И сейчас слышит обидные слова, немое и горькое признание. Она впервые почувствовала, в каком порыве отчаяния ушел он в тот вечер. Теперь Мария с обострившейся чуткостью вспомнила, как бы желая вызвать к себе презрение, слова Алеши Коровкина, те последние слова, которые он произнес, которые произносил часто, чужие слова, но как они были сказаны, с какой подкупающей горечью и отчаянием: «Напрасно он спешил за тенью, напрасно хотел так много сказать ей; больше уж они не увидели друг друга…» И только такая черствая душа, как она, могла не почувствовать всей горечи отчаяния любимого человека.

Конечно, тогда Мария не придала значения этим словам, но теперь они были для нее как еще одно убедительнейшее доказательство ее черствости. Придя к мысли, что она женщина порочная и мерзкая, она с этой минуты возненавидела себя. Вспомнила свой рассказ о птице, которая должна жить в душе у каждого хорошего человека, и решила: птица теперь в ее душе не живет. «Птица, – подумала она с холодным содроганием, – улетела из души моей прочь».

Завтра ей еще придется помучиться, а затем, решила Мария, ровно в полночь она встанет, оденется, оставит записку и пойдет на речку. Утром она проснулась чуть свет, прислушалась: Ксюша и мать спали. «Последний день», – подумала она, поглядела с брезгливостью на свои руки. Нет, руки были чисты, сухи и после сна, как обычно, невесомы. Солнце еще не взошло, но уже рассеивало по чистому небу лучи, и их отраженный свет проникал в квартиру сквозь незашторенное окно. «А как же мать останется после меня?» Мария так и не смогла ответить на давний вопрос. «Что-нибудь придумаем», – сказала себе Мария. И тут услышала легкий стук в дверь. «Господи, только этого не хватало, – в испуге подумала она; пришли, наверное, за нею – арестовывать, как преступника, и она заметалась по квартире, соображая: кому стали известны ее тайные мысли?

– Мама, стучат! – крикнула. – Ты не слышишь: стучат!

В дверях стояла Аленка Топоркова и улыбалась.

– Я не стала звонить; думала, разбужу всех, – сказала она, ставя чемодан на порог и отдуваясь. – Здрасте вам! Ксюша спит?

Мария обрадовалась Аленке необычайно, не знала, куда ее и посадить, и наконец, придя в себя после испуга, села напротив за стол и спросила:

– Ну расскажи, что нового в Москве?

– Москва, Маня, вечный город, и с ним ничего не деется, – отвечала Топоркова, налегая на пироги, и, хотя то и дело оборачивалась к Татьяне Тихоновне поговорить о каком-нибудь пустяке, Марии все же показалось, что Топоркова сосредоточена на какой-то одной своей мысли. – Я домой не зашла, Мань, все думала посоветоваться. Скажи мне: я женщина видная?

– Да уж бог не обидел, – отвечала Мария, скосившись на мать, которая, подремывая, слушала разговор.

– Слушай меня, Маня. Получаю письмецо – от кого бы ты думала? От уркагана и полного идиота, конечно, этого мнимого герцога Саркофага. Так вот, он мне грозится, можешь себе представить. Вот на письмо. – Она порылась в сумочке и не нашла. – В чемодане осталось. Так вот слушай, паразит проклятый, который мою жизнь, можно сказать, испоганил, пишет: привези мне дочь, я хочу на нее посмотреть. Я – зэк, это так заключенные себя называют, но она – моя дочь, и я ее в обиду не дам. Ты слышишь, что идиот пишет! Если не привезешь, хуже будет: мол, сбежит, зайдет домой и из-под земли достанет дочь, но на нее посмотрит. Прямо грозится: если сбежит, то его поймают и дадут еще пятнадцать лет. И я, я, Топоркова, мол, буду виновата, что у дочери отец будет сидеть до смерти в тюрьме. Ну не идиот ли полный!