Владимир Мирнев - Нежный человек

– Как же он может писать такое? – удивилась Татьяна Тихоновна, вздыхая и покачивая головой.

– Я понимаю, Маня, – Топоркова заходила по квартире в сильном расстройстве, озабоченно поглядывая на дочь. – Я понимаю. Я цивилизованный человек, я, женщина умная, современная, знаю: он – ее отец. Но что же, я в тюрьму повезу мою Ксюшу, так, выходит?

– Зачем в тюрьму, ты везешь не в тюрьму, а к отцу, – сорвавшимся голосом проговорила Мария.

– Маня, Маня, тебе все понятно. Интересно сказать: к отцу. А как повезти, а как потом аукнется? Не так просто.

– Но ты его любишь, – сказала тихонечко Мария, оглянулась на мать, но та, предвидя интимный разговор подруг, вышла. Топоркова ударила ладошкой по столу и некоторое время молча глядела на Марию. Она никак не ожидала этих слов.

– Знаешь, Мань, любовь зла, полюбишь и козла, – проговорила зловеще Аленка, глядя на Марию и гадая, случайно ли это сказано подругой, или слова ее обдуманные. – Я тебе говорила, ты запомни. Слушай меня! Слушай, Манька, я тебе ни разу не сказала после того, как его осудили, что я его люблю. Мне не нужна любовь моя, я тебе говорила, мне не нужна любовь, мне нужно, чтобы я была любима. Вот как! Я тебе сто раз говорила такое. И ни разу про свою любовь. Поняла!

– Но ты лжешь! – воскликнула Мария, и Топоркова даже привскочила при этих словах, выдавших ее тайну. Так точно и так неожиданно к месту оказались слова, что Топоркова некоторое время молчала, переживая сказанное Марией и не желая с нею ссориться, потому что вдруг поняла и точно оценила движение души Марии. Ласковым голосом, жалея подругу, спросила: – Ты переживаешь?

Мария не ответила, молча глядела на стол.

– Слушай, Маня, ты вот дура, ой, ты дура какая, – неожиданно забормотала она. – Ой, дура ты! Мужиков много, Маня. Только рукой помани. Это я тебе говорю. Поверь мне: ты красивая. А тот чокнутый, хотя так не говорят о покойниках, но он и Василия-то, извини-подвинься, не догнал плотью.

– Не в плоти дело! – воскликнула Мария. – Душа – главное!

– Ну знаешь, Маня, закапывать себя – извини, нужно быть полной дурой.

И тут Мария не выдержала и закричала голосом, полным слез и отчаяния:

– Но ты ведь поедешь к Мишелю своему! Поедешь! Поедешь! Поедешь!

– Слушай, не устраивай истерику, – спокойно и совсем твердым голосом проговорила Топоркова. – Поеду. Потому и приехала за Ксюшей. Я женщина цивильная, и разум надо соизмерять с чувствами. Я не к нему еду. Плевать я на него хотела. Поняла? Я повезти хочу дочь, ему показать. Это другое дело, не любовь.

– А у меня и того нет, – ойкнула Мария, затравленно глядя на Топоркову, как на судьбу, обещавшую много, но ничего не давшую.

– Вот что я тебе скажу! Ты можешь безо всяких истерик, как цивильная женщина цивильной женщине сказать что-нибудь вразумительное? Или только вот так покричать можешь, а на разумное не способна. Ты видела, чтобы я, Топоркова, которая все прошла, все видела, ошиблась так, – другая бы повесилась, ты видела, чтобы я вошла в истерику? Ну знаешь, говори, да знай меру, Манька! Я тебе добра хочу!

– Ничего мне не нужно, никакого твоего добра, у меня один конец, – отвернулась и почувствовала, что произнесенное слово «конец» означает именно ее состояние. Нужно поставить точку. Именно сейчас, в данную минуту, ей стало спокойно, и путь по той посверкивающей дороге высветился весь до малейшей зазубринки на последнем камешке.

– А чего тебе надо? – спросила Топоркова. Она спрашивала, а сама ловила какую-то мысль, пыталась догадаться, понять Марию.

– Ничего не надо. Я один раз поторопилась, второй – помедлила, а результат один – несчастье, – отвечала Мария с тем облегченным вздохом, который говорил Топорковой о невозможности понять до конца подругу.

– Уж не топиться ли ты, знаешь ли, дуреха, надумала? – затаенно проговорила Топоркова, глядя широко раскрытыми глазами, почти не сомневаясь в правильности своей догадки, и как-то вся выпрямилась, встопорщилась, прямо-таки преобразилась в какую-то минуту. – Ты посмотри на себя, Манька! – пронзительно крикнула Топоркова. Из-за двери выглянула испуганная Татьяна Тихоновна. – Дуреха! Стопроцентная! За тобой толпой мужики будут ходить, с ног пыль слизывать, у порога твоего спать, а она… Дура!

– Толпа мне не нужна, возьми себе, – отвернулась Мария, не выдержав пронзительного крика Аленки, растерянно поглядела на нее и тут же поняла, что катится в какую-то беспросветную бездну. – Мне нужен он, один! Коровкин! Алеша!

– Мать не переживет, – все так же резко не говорила, а выкрикивала Топоркова. – Дура! Лучше памятник поставь ему! Спала с ним хоть? Вижу: не спала! Идиотка! Раскинь свои мозги. Принесешь неисчислимые страдания матери, мне, всем, а сделаешь приятное себе и то – там! Ничего нету! Клянусь тебе богом! Ничегошеньки! Темнота! Татьяна Тихоновна, поглядите-ка на дуру, которую родили вы. Она в речку может броситься! Умрет и недорого возьмет. О матери хоть подумай, стопроцентная дуреха! – И тут Топоркова произнесла несколько непечатных фраз, которые придется опустить, но которые говорят, что она взволновалась не на шутку.

– Молчи! – вскрикнула Мария и выбежала из квартиры, а мать бросилась за нею, всерьез напуганная словами Аленки Топорковой. Дочь сидела подле старого тополя на чурочке и, зажав лицо руками, плакала:

– Жить не дали и не дают умереть.

На следующий день, не уступающий по солнечному блеску прежнему, жаркому и невыносимо душному, под тем же тополем сидели Татьяна Тихоновна и Топоркова с Марией. Топоркова уже успела сходить к своим родным, выспаться, позавтракать и теперь, в ярком цветном халатике и новеньких босоножках, с несколько притомленным духотой лицом, говорила Марии:

– Знаешь, Мань, лучше всего тебе поступить в институт. Я ночью проснулась и думала о тебе. Ты не такая, как я, ты – другая. Тетя Таня, – засмеялась Топоркова, – она знаете, любовника не имеет! Это же срам и стыд среди бела дня. Клянусь! Тебе надо учиться да заниматься общественной работой. Ты должна стать крупным деятелем. Вот твой путь, Маня. Не перебивай меня. Ты должна стать, например, депутатом.

– Я уже решила снова поступать в строительный институт на вечернее отделение.

– Ты замечательная умница! – продолжала Топоркова, играя словами и думая, что наперед знает, о чем ее подруга думает. – Там в заботах у тебя хворьба пройдет. Будет и к тебе ходить молодой красивый мужчина, который ходит нынче ко мне. Забудешь о Коровкине, пройдет время. Все нормаль, как говорил Мишель Саркофаг, он же – Сараев, кавказский герцог.

Татьяна Тихоновна, испуганная вчерашним – хотя ничего страшного не произошло, – стыдливо посматривала на Аленку и диву давалась, как та рассудительно, умно и со знанием дела говорила о вещах сложных, старушке совершенно не доступных, мысленно поддакивала Топорковой, а один раз даже вслух сказала: