Павел Нилин - Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы

Василий Егорович теперь не молчал ни одной минуты. Он все время говорил, как никогда раньше, то весело, то сердито, то почти печально. И быстро выбрасывал из ямы пустые стаканы, так быстро, что Михась не успевал их выносить. Наконец в кипящий котел была уложена последняя партия снарядов — девять штук.

— Дело идет к концу. Полный порядок, Миша. Теперь надо забрать этот готовый тол. Вынести отсюда. И шито-крыто. Чтобы никаких следов не было. Натопили — будь здоров! Я даже сам не думал, что столько натопим. Вынеси его сюда за сторожку, по левую сторону. Феликс с Евой увезут.

Михась вытащил из-под верстака длинный решетчатый, все еще пахнущий яблоками ящик и стал укладывать в него желтоватые и коричневатые плитки застывшего тола. Он прикасался к ним почти с нежностью, радуясь, что вот наготовили они этой бесценной сейчас продукции, которую так ждут в отряде, наготовили больше, чем ожидали.

— Ну теперь все дело за транспортом, — говорил Василий Егорович, стоя в яме и облокотившись на доски пола. — Значит, Сазона Ивановича хочешь привлечь? Ну, этот все сделает, куда хочешь доставит. Молодец! Мы с ним в гражданскую на одном корабле служили. Вояка. Стратег! Трепач. Но в то же время — умница. И никого не боится. У меня тут прошлой зимой один окруженец гостил, проще сказать — укрывался. Один окруженец, капитан. Надо было ему немецкие документы выправить, чтобы он мог действовать. Ну кого попросить помочь? Попросил я Сазона. У меня от него секретов нет. Пришел он, принес бутылку самогонки. Без этого он не может. И завел разговор с капитаном не о документах, а о всей нашей стратегии. И такое наговорил, что я думал, капитан его убьет. Капитан Сазона за врага народа принял. А потом Сазон же в один день выправил капитану все документы и даже свою собственную одежду и башмаки принес. «Воюй, говорит, счастливо, чтобы обязательно была наша полная победа». Капитан так расчувствовался, что чуть не заплакал. Говорит: «Я тебя, Сазон Иванович, за твою доброту вовек жизни не забуду». А Сазон смеется: «Нет, говорит, ты меня уж, пожалуйста, я тебя прошу, забудь. А то вспомнишь после войны, после победы, доложишь по начальству, что я тут тебе говорил, и сидеть мне тогда до скончания века. Нет, уж ты лучше забудь меня». Вот он такой, Сазон...

Этот рассказ удивил Михася. Хотелось расспросить, что же такое говорил Сазон Иванович капитану и почему потом просил забыть его?

«Не стану тебе головушку забивать», — вспомнил Михась слова Сазона Ивановича. Но он все-таки, должно быть, забил ему головушку. И сейчас Михась хотел о многом расспросить Василия Егоровича. Но расспрашивать было вот в эту минуту неудобно.

Василий Егорович опять присел к котлу и уже не смеялся — был сосредоточенный и хмурый.

— Ох, брат, застудили мы снарядики! Надо прибавить немножечко жару. Я тоже, как Сазон, с чего-то разболтался...

Василий Егорович снова нажимал ногой на планку поддувала.

Дверь внезапно распахнулась настежь, будто ее рвануло сильным ветром.

В лампе задрожал, заколебался язычок пламени.

Это появился Феликс. У него, видно было, тряслись губы. Он смешно пошлепал губами, потом дрожащим голосом сказал:

— Батя, батя, немцы!

— Где немцы? — выглянул из ямы Бугреев.

— По Круговой едут. На мотоциклах. С фонарями.

— Где, где?

— По Круговой. Ева велела сказать.

— По Круговой? — смахнул ладонью пот со лба Бугреев. — Ну и пес с ними. Пусть едут. Не наше дело. Они каждый вечер ездят по Круговой. У них там казармы. Ты отвез тол?

— Отвез.

— Вот и молодец. Иди, опять поглядывай. Если что — придешь скажешь. Не волнуйся. Вот еще один. — Бугреев снова выбросил клещами из котла пустой снаряд. — Унеси его, Феликс, подальше, за склеп.

Феликс обернул горячий снаряд паклей и понес из сторожки, говоря:

— Очень холодно стало. Ветер. И ноги зябнут. А немцы куда-то поехали. С фонарями...

— Не наше дело, — повторил Василий Егорович, опять сосредоточившись у котла.

Михась вынес ящик с толом и поместил на низенькую тележку, стоявшую у самых дверей.

— Феликс, — крикнул он в темноту, — отвези тележку!

— Сейчас, — ответил Феликс.

Из двух снарядов почти одновременно закапал в желоб на этот раз, казалось, какой-то густой, свинцового оттенка тол.

— Хорошо, хорошо, — повторял Бугреев, подвигая эти снаряды друг к другу. — Хорошо идет дело. Как на фабрике. Можно бы прямо здесь и мины делать. А что? Очень удобно. За одним теплом. Только надо достать градусник. Без градусника плохо. Дай-ка, Миша, еще попить. Жарко. Сейчас кончаем. Всего шесть штук осталось...

Михась подошел к ушату, наклонился, зачерпнул ковшиком уже совсем теплую воду почти с самого дна, понес Бугрееву.

В этот момент опять распахнулась дверь. Сильный ветер загасил лампу.

И впотьмах послышался почти плачущий голос Феликса:

— Батя, батя, я же тебе говорил! Говорил — немцы!

— Где? — спросил отец. Но это можно было уже не спрашивать.

Из окна было видно, как во тьме продвигается цепочка огней, и слышно близкое тарахтение и треск мотоциклов, отдаленно напоминающие пулеметную стрельбу. Они огибали кладбищенскую гору и приближались к сторожке. Дальше им ехать было некуда. Здесь тупик.

— Миша, в склеп, — посмотрел в окно Бугреев. — Беги скорее в склеп. И ты, Феликс, иди отсюда. Живо! Беги... Феликс, где ты? Уходи отсюда!

— А вы? — растерянно спросил Михась.

— Беги, беги, — повторил Бугреев. — Я успею. Я сейчас все погашу и укрою. Это как во время шторма. Без паники. Беги...

Михась как был с ковшиком, так и выбежал из сторожки.

До склепа, однако, он не добежал.

Позади что-то яростно, со свистом зашипело. Под ногами у Михася вздрогнула и зашевелилась земля. Темное, нависшее над кладбищем небо озарилось вдруг ярчайшей вспышкой. Затем Михась услышал грохот. И упал.

Где-то в отдалении то громко, то тихо, то совсем еле слышно тикают часы.

Может, они уже на том свете тикают. Может, правда, есть «тот свет». Только Михась не верил в него, потому что он все-таки комсомолец, хотя и не утвержденный еще райкомом.

Нет, он, наверно, просто спит.

Во сне он слышит острый, вкусный, веселящий душу запах жареного лука.

Это мама растерла в большом чугунке вареную картошку и положила туда горячие шкварки с луком. Ничего вкуснее этой еды на свете нет.

Вот сейчас мама снова поставит чугунок на раскаленные угли — пусть еще подогреется, добавит в него молока, соли и потом всех позовет к столу.

И правда, мама гладит Михася теплой ласковой рукой по голове, целует в лоб и говорит:

— Ну как твои ушки, сынок? Стреляют? Ничего, ничего. Пусть немножко постреляют. А платок не снимай. Пусть на ушках будет платок. Это доктор велел. Так теплее будет. Пойдем покушаем. Бульба со шкварками. И чайку с сахарком попьешь...