Павел Нилин - Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы

Петя делает вид, что не слышит вопроса. Он не хочет, чтобы эти девушки знали, сколько ему в точности лет. Он хочет выглядеть взрослее. И, чтобы увести разговор в сторону, он говорит:

— Я прямо с нетерпением ждал, когда меня отправят в Сталинград...

А бабушка, слушая его, все продолжает вспоминать, как он, ее внучек, уезжал из Сталинграда.

Дедушка тогда прибежал на пристань, а пароход уже отошел. Пароход был на середине реки, когда налетели вражеские бомбардировщики и стали бомбить его. Бабушка закрыла лицо руками. А дедушка все смотрел и смотрел на гибнущий, беззащитный пароход, на кипящую вокруг парохода воду, в которой должен был утонуть его единственный внук. Он видел, как от того берега отплыли к пароходу лодки. Но разве спасешь кого-нибудь в этакой беде?

— Утопила мальчика, не послушалась, утопила,— сказал Ерофей Кузьмич.

Но, увидев, что бабушка упала на траву и бьется в судорогах, точно хочет закопаться в землю, растерялся страшно.

— Ну, Надея, ну что же теперь делать, Надея? — говорил он, склонившись над ней.

Потом встал, зачерпнул картузом из реки воду, смешанную с нефтью, и подал ее жене.

— Ну, Надея, ну, опомнись, Надея! Нам не то еще, наверно, придется испытать...

Никогда он не успокаивал ее, никогда не сулил несбыточного. Ни в молодости, когда женился на ней, заняв для свадьбы сапоги у товарища. Ни в старости, когда вдруг тягчайшие беды, порожденные войной, постигли их.

Он поднял с травы жену, еще содрогавшуюся всем телом, и повел домой, поддерживая за плечи, с которых свисали цветастые лохмотья обгоревшего платья.

А она тихо плакала, прижимаясь к нему, и все твердила одно и то же:

Ты прости меня, Ерофей Кузьмич, не послушалась я тебя, утопила мальчика. Это правильные твои слова — «утопила». Но ведь думалось, сделаю лучше ему. Ведь кругом глядите что творится... Что же дальше-то будет?

— Не знаю я этого, Надея. Ничего я не знаю, — говорил Ерофей Кузьмич. — Нам бы только теперь домой добраться, до нашей квартиры, чтобы ты прилегла, отдохнула, капли какие-нибудь приняла. Есть ведь у тебя разные капли... Дальше-то все еще хуже будет... Надо силу беречь...

Однако дойти до дому по прямой дороге было теперь невозможно.

Обе улицы, ведущие от пристани к дому, были завалены горячим камнем обрушившихся домов. Пришлось идти кружным путем.

Пробирались почти до вечера.

А когда пробрались, оказалось, что и пробираться было не к чему.

От огромного пятиэтажного дома остались только две стены, образовавшие угол, в центре которого, на третьем этаже, висела кухонная полка, и на ней позвякивали на ветру две эмалированные кастрюльки.

— Это Завьяловых кастрюльки-то, — узнала бабушка.— Это ихняя квартира была.

— Ну, теперь уж неинтересно, чья она была, — сказал Ерофей Кузьмич. — Не в кастрюльках теперь дело и не в квартирах. Хорошо еще, что нас дома не было, а то лежали бы мы вот сейчас под этими кирпичами...

— И уж лучше бы, к одному концу, — вздохнула бабушка Надя.

— Помолчи! — закричал на нее Ерофей Кузьмич. — Ты не сей тут панику! Я совсем не собираюсь помирать. И тебе не велю. Я свое еще не отжил, что мне положено...

— Но куда же мы теперь пойдем с тобой? — робко спросила жена. И, не получив ответа, еще более робко упрекнула мужа:— Все упрямство твое, Ерофей Кузьмич! Ведь два раза приходил Златогоров из конторы, звал нас в эвакуацию ехать. А теперь, наверно, и контора уехала...

Ерофей Кузьмич молчал. Он задумчиво смотрел на развалины огромного дома, в стены которого еще лет шесть назад укладывал кирпичи.

Здесь, на строительстве, за отличную работу он получил две премии — патефон и охотничье ружье. А затем, тоже вроде премии, ему дали в этом доме квартиру, большую и светлую, в которой разместилась вся его семья.

И вот нет больше ни квартиры, ни дома, ни семьи. Еще месяц назад пришли бумаги о гибели двух сыновей, а невестка, пошедшая на войну добровольно вместе с мужем, пропала без вести. Что же дальше-то будет? А?..

Вспомнив сейчас то грозное время, бабушка снова почувствовала едкий запах гари, снова горячий воздух сдавил ей сердце, и она опять обмерла, как тогда, на развалинах.

— Чайку нам налей, Надея. Чайку, говорю, — повторил Ерофей Кузьмич и потрогал бабушку за руку, точно желая ее разбудить.

— Ах, чайку? Сейчас, — сказала бабушка и потянулась к самовару.

А дедушка, подмигнув жиличкам и внуку, засмеялся.

— Захмелела бабушка-то. От одной рюмки захмелела...

— И правда, с вами захмелеешь, — улыбнулась бабушка, как бы очнувшись от воспоминаний.

— Ну и вот, — продолжал Ерофей Кузьмич, — напьемся мы сейчас чаю, Пётра, и пойдем на строительство. Поглядишь, что у нас тут делается.

— Да зачем же вы сейчас-то пойдете? — возразила бабушка. — Я хочу еще на внучка посмотреть. И пусть он сам тут оглядится. Вот с барышнями побеседует, отогреется. Я ему домик наш покажу...

— Что же он, домиков таких не видывал, что ли? — сказал дедушка. — Он для дела приехал, он и должен поглядеть на дело.

— Успеет еще, наглядится, — не сдавалась бабушка. — Ведь домик этот, Петенька, мы сами построили с дедушкой. Это первый новый домик был в поселке. Ведь все было свалено, разрушено. Мы с дедушкой тут в блиндаже под горой жили. Дедушка контуженый был...

— Ну, опять завела! — поморщился Ерофей Кузьмич.

А бабушке хотелось сейчас же, не откладывая, рассказать, как они тогда, в ту тяжелую осень, поздней ночью, ушли от развалин своего дома, как их приняли ночью же в райсовете, который переехал из разрушенного дома под дамбу, как их определили на работу.

Работа тогда в городе было особая, печальная. Надо было трупы убирать, хоронить. Надо было улицы расчищать от завалов. Ведь ни пройти, ни проехать было нельзя. Каждый день горели и падали дома. Надо было пожары тушить.

Потом бабушку взяли поварихой в подземный госпиталь, а дедушка там же определился санитаром.

А когда противник разбомбил этот госпиталь, бабушка уже в другом месте устроилась прачкой. Она стирала солдатское белье, а дедушка помогал ей, добывал воду.

Это сейчас ее легко добывать. Вот она, вода, против окон. Бери ведро и иди по воду.

А тогда надо было действовать ползком, под проливным огнем со всех сторон, и хитрить по-всячески, чтобы на глазах у противника подступиться к Волге. Налил в ушат воды, встал на четвереньки и потащил его на санках за собой. А пули то и дело попадают в ушат и, того гляди, попадут в тебя. И попадали — у дедушки плечо и рука перебиты пулями. Да что там говорить, хватили горюшка...

Бабушка вздохнула.

— Чего ты вздыхаешь? — сказал Ерофей Кузьмич. — Надо не вздыхать, а радоваться, что такое пережили и опять дальше живем. И еще как! Может, ты жалеешь, что мы не уехали тогда отсюда, из Сталинграда?