Златослава Каменкович - Его уже не ждали

— Так вы убедились, пан Стахур, какой вы имеете солидный авторитет? — внезапно спросил Вайцель.

— Выходит, что так…

— Вам нужно сохранить и укрепить добытый авторитет. На этом будет основываться наше с вами сотрудничество. Вы можете считать себя на свободе, однако… неделю вам придется оставаться здесь. Я вам объясню после… А сейчас нам надо совершить маленькую формальность…

Не сводя со Стахура иссиня-серых цепких глаз, Вайцель молча положил перед ним исписанным мелким почерком лист бумаги.

— Я должен подписать? — спросил Стахур, прочтя написанное.

— Да. После вашей подписи наши отношения станут официальными.

«Вот дьявол, заранее знал, что я соглашусь на его предложение», — подумал Стахур и не колеблясь расписался.

Вайцель взял документ, сложил его вчетверо и спрятал в нагрудный карман.

Вайцель давал последнее наставление новому агенту:

— Я вызову вас только по вашему сигналу. Сигнал такой: в час обеда, когда в камере будут раздавать пищу, будто невзначай протяните руку с миской, перевернутой вверх дном.

Когда все было закончено, Вайцель вызвал комиссара тюрьмы и приказал отвести Стахура в камеру, откуда недавно перевели Большака и Лучевского.

Зажав под мышкой котомку с вещами, Стахур в сопровождении надзирателя шел по узкому лабиринту тюремных коридоров с множеством дверей по обе стороны. Тускло светили керосиновые лампы. От недостатка воздуха пламя в них еле-еле мерцало.

Несколько раз Стахур натыкался на кирпичные выступы, неожиданно вырастающие перед ним на поворотах коридора. Однако, привыкнув к полумраку, он пошел увереннее, только замедлял шаги на поворотах.

— Стой! — сонным голосом остановил Стахура надзиратель. — Лицом к стенке!

Зазвенели ключи, стукнул железный засов, и вдруг надзиратель рявкнул:

— Не оборачиваться! Кому говорю не оборачиваться?!

— Не ори, нынче ты на коне, а завтра рылом землю будешь рыть, — огрызнулся Стахур, все же успев рассмотреть номер на двери камеры — 41 «А».

Разбуженный шумом, Богдан Ясень прислушался.

«Будто голос Стахура», — встрепенулся он.

— Что-о? Ах ты, пся крев!..

И Богдан узнал голос надзирателя Малютки.

За этим «что-о?» должен был последовать удар, а затем бесчувственного Стахура Малютка втянет в камеру и бросит на пол. Богдан Ясень осторожно подкрался к двери.

В самом деле, надзиратель по привычке хотел пустить в ход кулаки, но помешала боль в забинтованной правой руке. На этот раз пришлось ограничиться угрозой:

— Ты еще меня узнаешь, малютка!

Стахур и не подозревал, чем угрожает ему непослушание надзирателю. Это был верзила с широченными плечами, в полтора раза выше человека с нормальным ростом, иронически прозванный арестантами «Малюткой». Что касается кулаков, то силу их арестанты испытывали на себе почти каждый день.

Если случалось, что какой-нибудь арестант проявлял непокорность, протестуя против тюремных порядков, начальство тюрьмы немедленно посылало на «усмирение» Малютку.

Надзиратель входил в камеру, подзывал к себе непокорного и флегматично спрашивал:

— Ты меня знаешь, малютка?

И не успевал несчастный слово вымолвить, как удар страшной силы, будто пудовая гиря, сваливал узника на цементный пол. Малютка поворачивался и молча, лениво выходил. Не было случая, чтобы Малютка ударял дважды, потому что первый удар приносил обморок, второй грозил смертью. Словом, природа щедро одарила этого типа: и ростом, и силой, и жестокостью, поскупилась лишь на разум и человеческое сердце.

Испытал бы и Стахур силу Малюткиного кулака, если бы надзиратель накануне не поранил себе руку. Говорят, будто он держал пари на дюжину пива, что одним ударом кулака прогонит гвоздь сквозь пятидюймовую доску. Пари он выиграл, но руку повредил.

— Входи!

Массивная деревянная дверь со скрипом отворилась, и Стахур переступил порог. Богдан Ясень сразу узнал его.

— Степан! — услышал Стахур тихий низкий голос.

Стахур обернулся, но в кромешной тьме не мог никого разглядеть.

Кто-то взял его за руку и прошептал:

— Иди за мной. Осторожно, не наступи, тут люди спят. На нарах места не хватает… Да ты что, не узнаешь меня?

— Богдан, ты?

— Узнал, наконец. Иди, иди, тут возле окна будто воздух чище… Кибель [29] Параша. переполнен, не позволяют выносить. Их бы самих посадить сюда, хоть на денек…

— Тьфу, на руку наступил, пся крев!

— Куда лезешь? Там и так полно, потерпи до утра, — пробормотал кто-то сквозь сон.

Голос показался Стахуру знакомым. Неужели молодой рипнык с рабочего кружка на промысле?

— Кто тут? Не Стахур ли?

— Он самый и есть, — отозвался Богдан, который тянул Стахура за руку к окну. — Иди и ты к окну, Любомир.

Теперь они сидели возле нар под открытым оконцем, сквозь которое в душную камеру проникал свежий воздух.

— Где Андрей Большак? У вас? Тут?

— Был тут, а с вечера его и Мариана Лучевского перевели.

— И Лучевский с вами?

— Да, все время в этой камере.

— А как Большак? Не проговорился?

— Да где там! — с досадой махнул рукой Богдан. — Бог, чтоб покарать человека, отнимает у него разум. Дурья башка! Признался! Говорит: «Не мог я больше, жизнь мне опостылела, не нужна мне больше, проклятая! Не хочу я, чтобы из-за меня люди невинно страдали. Я поджег — меня и карайте. Ну, зачем накликать на себя проклятья жен и детей тех, которых из-за меня схватили? Я, — говорит, — так пану следователю и заявил. Отняли работу, заморили голодом семью, погубили жену с тремя деточками, вот я и отомстил, поквитался с хозяевами. Теперь делайте, что хотите!» Пан инспектор и говорит Большаку: «Дурень ты! Не твоего ума дело — поджечь промысел. Ты лучше признайся, кто тебя научил». Тогда Большак ему в ответ: «Поджечь дело не мудрое, зачем меня учить? Сам я, сам!» А тот свое: «Поджег не ты, подожгло твоими руками тайное общество социалистов. Ты лишь игрушка в их руках. Тебя научили. Тебя научил член тайного общества Степан Стахур. Признайся, дурень, облегчишь свою вину».

Большак стоит на своем: «Чего вы зря возводите напраслину на невинных людей? Я поджег, я и в ответе. А то смотрите, как бы вам за ваше усердие голову не оторвали те, которых вы хотите зря погубить!»

— Молодец Большак! — восхищенно прошептал Стахур. — Я не ошибался, знал, что он не продаст.

— Молодец-то он молодец, — сочувственно сказал Любомир, — да пан инспектор не унимается. Замучили бедного Большака. Утром и вечером допросы, а он твердит одно: «Я поджег, никакого тайного общества не знаю, никто меня не учил».

— Ты расскажи, Любомир, как его пан инспектор вывел из терпения, — усмехнулся Богдан.

— Так это же умора! — Любомир даже не заметил, как начал говорить полным голосом, и рассказал историю, известную всем в камере: — Начал пан инспектор сулить золотые горы Большаку, только бы тот подтвердил, что это студенты-социалисты с твоей, Степан, помощью научили его, как поджечь промысел. Большак сразу и спрашивает: «Скажите, прошу пана, у вас братья есть?» А тот ему: «Тебе зачем?» Большак — не дурак, говорит: «Я, прошу пана, пятнадцать дней на ваши вопросы отвечаю, а вы на один мой вопрос не хотите ответить!» Тогда пан инспектор и говорит ему: «Ну, нас три брата. Дальше что?» Большак свое: «А сестра есть?» Интересно стало пану инспектору, к чему это Большак клонит. «Да, есть сестра», — отвечает. «Ну вот, а что бы к примеру такое, — говорит Большак, — над вашей сестрой какой-нибудь панычик поглумился?» При этих словах пан инспектор покраснел, как перец осенью, но слушает, не перебивает. «И вот, — ведет дальше Большак, — меньшой ваш брат, самый горячий, возьми да и убей обидчика. Полиция схватила вас всех троих. Наседают на вас, прошу пана, потому, что вы самый старший. Издеваются, пытают, дознаться хотят, кто убил… Говорят вам: если не скажете — ваша вина! Так вы, прошу пана, указали бы на брата?» — «А как же, сказал бы правду как перед богом», — отвечает инспектор. «Я так и знал! — Большак ему. — Чтобы спасти свою шкуру, вы бы и двух братьев разом продали бы, не то что одного…» Пан инспектор и слова ему больше вымолвить не дал, взорвался: «Ах ты, быдло! Да как ты смеешь? Пся крев! Да я тебя, дурня, в тюрьме сгною!» Наш Большак как ни в чем не бывало повернулся к нему спиной и так спокойно говорит: «Поцелуйте меня в задок, прошу пана».