Златослава Каменкович - Его уже не ждали

— Погоди, Богдан, дай подумать, — сказал Стахур, скрестив на груди руки.

Храпели и стонали сонные арестанты, скрючившись на двухэтажных деревянных нарах, на холодном цементном полу.

Вдруг раздался жалобный крик и рыдания:

— Зофья! Зофья!

— Снова Стаковский… Несчастный… — в голосе Любомира прозвучало сострадание.

— Что за человек? — полюбопытствовал Стахур.

— Крестьянин. Графский эконом надругался над eго женой, а этот дурень, Стаковский, нет чтоб того негодяя зарубить, взял да жинку топором… Сын остался сироткой. Очень, видно, любил жинку. Только и бредит: «Зофья! Зофья!» Хотел руки на себя наложить, да мы не дали. Утром посмотришь на него, человек от горя совсем обезумел.

— А скажи мне, Богдан, кто знал или видел, что Иван Сокол ночевал у тебя? — неожиданно спросил Стахур.

— Сейчас трудно сказать, целый год прошел, — попробовал вспомнить Богдан. — Тебя тогда еще не было с нами… Уверен: никто не знал, кроме товарищей из нашего рабочего кружка.

— А Андрей Большак?

— Откуда?

— Вас тогда маленькая горстка была. Припомни, Богдан, кто бы мог знать? Ну, припомни, — настаивал Стахур.

— Их было человек семь… — Богдан, с опаской всматриваясь в темноту камеры, наклонился к Стахуру и назвал семь фамилий. — Всех семерых и арестовали. Тут, в камере, трое: я, Любомир Кинаш и Мариан Лучевский. В девятнадцатой сидит Владислав Дембский, в тридцать восьмой — Евген Вовк, кажется, в пятьдесят пятой — Марко Лоза, а в шестьдесят третьей — Федько Лях. Вот и все.

— Друже мой Богдан, один из семи — иуда. Любомир, ты считаешь, что тут в камере есть сыпак. А чем подтвердишь?

— Гм, почему я так думаю?.. Да потому, что каждое паше слово пан инспектор знает, точно сам он тут сидит. Или он сквозь стены слышит? Ясно, сыпак доносит.

Стахур вспомнил донесения, которые читал у Вайцеля, и задумался. «На всех трех листках приводится разговор Богдана и Любомира обо мне… Кто же это?..»

Под нарами, сквозь сдавленные рыдания, снова послышалось:

— Зофья! Моя бедная Зофья!

«Стаковский! Э, герр Вайцель — плохой игрок, карты его просвечиваются. Полоумный артист здесь больше не нужен. Вайцель должен убрать его. Раз здесь нет Мариана Лучевского, не нужен и сыпак. Только тогда Мариан Лучевский сыграет предназначенную ему роль… Интересно, Иван Сокол спит или слушает нас? Хитроумный он, молчит все. Ничего. Раскусим и тебя… Ага, кашляет, значит — не спит».

— Тяжелые у меня думы, братья, — вздохнув, прошептал Стахур, но так, что услышал Иван Сокол. — Сыпака надо раскрыть.

Сокол, до сих пор лежавший головой к окну, привстал, а затем снова лег, уже лицом к собеседникам, и подпер кулаком подбородок.

— Не спишь, Иван? Зря не мучь себя, что-нибудь придумаем, — подбодрил друга Богдан. — Вот познакомься, тоже из наших, бориславских, — Степан Стахур.

— Очень рад, — Стахур крепко пожал Соколу руку. — Академики — наши первые друзья и братья! — горячо зашептал Стахур. — Мы должны грудью своей прикрыть их. Мысли у меня такие, братья: нужно крепко держать язык за зубами.

— Ну, знаешь… — обиделся Любомир.

— Напрасно кипишь, парень, правду говорю, — спокойно осадил его Стахур. — Если бы мы умели язык за зубами держать, сыпаку нечего было бы тут делать. Я подозреваю Мариана Лучевского.

— Да ты обалдел, что ли? — сердито оборвал Богдан.

— Вероятно, пан Стахур, вы имеете какие-то основания обвинять Лучевского? Может, поделитесь ими? — вмешался в разговор Иван Сокол.

Стахур обрадовался, что, наконец, Сокол заговорил, и продолжал:

— Я так думаю, друже, если в одной комнате, в четырех глухих стенах, говорят семь человек и о разговоре узнает восьмой в другом конце города, то вполне логично, что разговор ему передал один из семи. Не так ли?

— Почему же вы решили, что седьмым должен быть Мариан Лучевский? — не скрывая тревоги, спросил Сокол.

— Вопрос законный. Отвечу: за день до пожара на промысле я встретил Большака и Лучевского около шинка одноглазого Янкеля. Оба подвыпившие, только Большак больше захмелел. Ясно, что напоил Лучевский, потому как у Большака не водятся деньги — каждый скажет. Ведь даже на похороны жены и детей мы собирали ему. Я подумал, что Лучевский напоил Большака, посоветовал ему потопить горе в вине. Но разговор пойдет о другом… Как сейчас помню… Увидели они меня, подошли. Андрей Большак плачет, проклинает управляющего Любаша, так как считает главным виновником своего несчастья. «Отплачу! Я отплачу!» — твердит Андрей. Я возьми да и скажи ему: «Если бы волк разорвал моего теленка и я задумал отомстить, я отрубил бы ему не хвост, а голову. Пан Любаш — хвост, а голова — хозяин!» — «Да где ж я хозяев достану, когда они в Вене живут!» — схватился за голову Большак. Тут я ему и говорю: «Чтобы скотина сдохла, не обязательно стукнуть ее по башке топором. Достаточно оставить голодной, уничтожить ее корм».

«Поджечь промысел!.. Промысел поджечь!» — глянул на меня безумными глазами Андрей Большак.

А Лучевский обрадованно к нему: «Говорил я тебе, Степан — умный человек, он посоветует, что делать».

— Где совесть, люди? В первый же день, когда пригнали нас цюпасом [34] Этапом. во Львов и меня поволокли на допрос, пан инспектор знал про наш разговор. От меня он только требовал назвать членов тайного общества, связанных со львовскими социалистами, и сознаться, будто тайное общество поручило мне толкнуть Большака на поджог промысла. Вот я и спрашиваю вас, братья мои дорогие, откуда пан инспектор узнал наш этот разговор? Кто мог сказать? Я? Нет! Большак? Нет! Остается третий. А третий — Лучевский. Вот и основание, друже студент, считать сыпаком Лучевского.

Доводы Стахура выглядели убедительно. Богдан и Любомир подавленно молчали. Молчал и Сокол. Не находил слов, чтобы возразить Стахуру, о котором много хорошего говорили ему Богдан Ясень, да и сам Мариан Лучевский.

— Как вы считаете, друже, — доверительно зашептал Стахур, — верно ли будет, если мы сделаем так: пусть на допросе Богдан начисто отрицает ваше пребывание в Бориславе и до, и после пожара. Тогда, я уверен, пан инспектор начнет приводить разговоры, какие вы, пан Сокол, вели с Ясенем, потому что захочет припереть Богдана к стенке. Тут и надо припомнить, присутствовал ли при этих разговорах Мариан Лучевский. Если хоть один разговор, о котором упомянет пан инспектор, состоялся без Лучевского, наплюйте мне в глаза.

— Да ты что, Степан! Мариан с первых дней с нами. Он хоть и поляк, а последним куском хлеба, как брат, всегда поделится. Не возьму я греха на душу, за ним ничего плохого не замечал. Да и тебя, Степан, когда ты на промысле появился, Мариан в своей хибарке приютил.

— Выходит, я клевещу?

— Нет, нет, что ты, Степан! Я не то хотел сказать… Понимаешь, трудно… Ты нас как-то сразу ошеломил, дай опомниться… Я стараюсь припомнить хоть что-нибудь плохое о нем…