Златослава Каменкович - Его уже не ждали

В то время как Ярослав, сидя около матери на скамье в парке, рассказывал все это, взор Анны машинально скользил по цветам нежно-белых и ослепительно красных цикламенов, густо обрамленных темно-зелеными листьями. И хотя великая художница-осень уже прикоснулась своей волшебной кистью к листьям кленов и развесистых каштанов, зажгла пожары на увитых диким виноградом стенах и балконах виллы у большого фонтана с Дианой, [45] В древнеримской мифологии богиня охоты. все еще по-летнему блистала красотой масса цветов.

— Я не хотел тебя печалить, мама, — развел руками Ярослав. — Поэтому сразу ничего не сказал о Марте.

— Трудно примириться с тем, что из-за какого-то дрянного, лживого человека Марта лишила себя жизни, — вздохнула Анна. — А у этого негодяя, так безнаказанно обокравшего юность и любовь доброй, смиренной, доверчивой девушки, вероятно, только и было преимущество — богатство. И когда в конце концов у человечества появится закон, который защищал бы нравственный капитал женщин с такой же силой, с какой он защищает материальное достояние имущих? Подумать только, вора, который украл ценности, карают с беспощадной строгостью, а где закон, осуждающий лиц, похищающих честь и будущее женщины? Где закон, который ограждал бы от позора и гонения хотя бы несчастных детей — жертвы чужой вины, чужого преступления?

— Не за горами то время, когда деньги, золото уже не смогут скрывать в человеке всякое уродство и порок, — убежденно сказал Ярослав. — И тогда молодости не придется мириться с насилием над чувствами. И в жизни не будет места обману, жестокости, грубости. Не нужны будут суды и свидетели, обличающие зло. Обличителем и свидетелем будет сам человек, его собственная совесть. Я верю, мама, что нашему поколению суждено создать такое общество.

Анна с обожанием посмотрела на сына. Как он возмужал. Теперь за каждым его словом чувствовался принципиальный ум, сильный характер, целеустремленность.

— Мама, я проголодался, — вдруг сказал Ярослав.

— Да, уже пора обедать, — вставая, промолвила Анна и с немым вопросом взглянула сыну в глаза.

Он понял.

— Мне удалось узнать, что семья Омелько выехала в Галицию, — сказал Ярослав. — Я уверен, что мы их там разыщем.

Часто бывает, что люди по-настоящему не знают тех, с кем живут они рядом на протяжении многих лет. Тем более не знают новых соседей. Этим Анна и объясняла ту враждебную настороженность, с какой ее встретили на улице Льва, где она поселилась с сыном в небольшой квартире из двух комнат, кухни и ванной.

Анна не ошибалась. Спустя три месяца произошло событие, которое объяснило ей, почему ее бескорыстное стремление помочь больным и бедным отпугивало жителей квартала Старого Рынка.

В зимнюю стужу на квартиру Анны прибежал босиком шестилетний Михась Ясень. В руках он держал чулки и башмаки, купленные ему Анной накануне. Дрожит ребенок, слова вымолвить не может, обливает слезами свои первые в жизни, не какие-нибудь поношенные шкрабы, по дешевке купленные у старьевщика на базаре, а новенькие башмаки из магазина.

— Что случилось, Михасик? — удивилась Анна.

— Па… пани… за-за-берите черев-и-ки… Мама не-е… велят… брать…

Анна успокоила мальчика, помыла ему теплой водой ноги, натянула новые чулки, обула, накинула на себя теплый платок и, взяв Михася за руку, повела к матери.

Христина Ясень, увидев Анну из окна своего подвального жилья, велела детям спрятаться, заперла дверь и не отозвалась на стук.

Тогда Анна вернулась с Михасем к себе домой, а вскоре за мальчиком явился его старший брат Гриць. В больших галошах на босу ногу и коротеньких штанишках, худенький, длинноногий Гриць и впрямь походил на цаплю, как его прозвали мальчишки на Старом Рынке.

Грозно насупив черные брови, сросшиеся, как у матери, на переносице, он сурово глянул на Анну и приказал Михасю немедленно собираться домой.

Анна как ни в чем не бывало погладила Гриця по голове и спросила:

— Суп будешь есть?

Проглотив слюну, Гриць хмуро буркнул себе под нос:

— Нет.

— Зря, — улыбнулась Анна. — Скажи, Михасик, правда вкусный суп?

— Угу, — энергично затряс головой Михась, который с удовольствием съел бы еще одну тарелку супу.

— Я все же налью тебе, Гриць, может, поешь…

Анна достала глубокую тарелку и, подойдя к кафельной плите, где красовались голубые эмалированные кастрюли, налила полную тарелку супу.

— Ешь, — она поставила тарелку перед Грицем, стоявшим у стола.

Гриць словно язык проглотил. Молчал, чувствуя, что упрямство вот-вот покинет его. И пока новая соседка доставала из буфета ложку, Гриць присел на краешек стула около стола и жадными глазами впился в кусочек мяса, аппетитно темневший среди золотистых кружочков жира и вкус которого мальчик давно позабыл.

Между прочим забыл Гриць и то, что всего несколько минут назад мать предостерегала его: «Этим панам со второго этажа, как и аптекарю, — чтобы его громом убило! — за все придется платить с большими процентами!»

Из Гриця был плохой дипломат — он возьми да и выболтай все, точно его кто-то за язык тянул…

Припрятав в карман кусочек хлеба для маленьких сестричек-близнецов Марички и Гандзюни, Гриць облизал ложку и положил на стол.

— Дай вам боже счастья, пани, — поблагодарил он.

— На здоровье. А теперь, дети, пойдемте к вашей маме.

Гриць испугался — ведь он нарушил приказ матери. Но ничего не поделаешь. Во-первых, как говорится, долг платежом красен, а во-вторых, Грицю очень понравилась добрая, красивая пани, совсем не похожая на тех, каких ему приходилось до сих пор видеть.

Христина Ясень неприветливо встретила незваную гостью. Даже сесть не пригласила.

Но доброе, красивое лицо богатой соседки, не утратившее былой красоты, исполненные грусти бархатисто-синие глаза, сердечный разговор, который она повела с женщиной, сразу развеяли настороженность.

Искренность — за искренность. Христина рассказала Анне, как дорого обходится беднякам «доброта» ростовщика пана Соломона — владельца аптеки, который всегда охотно помогает в тяжелую минуту, только под проценты.

— Полгода праздничный костюм моего мужа, Богдана, заложен у пана Соломона. А выкупить не на что. Ростовщику выгодно, ведь каждый день растут проценты, — жаловалась женщина. — Я к нему и на поденщину ходила, только бы подождал. Ой, легко влезть в долг, да нелегко вылезть…