Златослава Каменкович - Его уже не ждали

И когда в камере стихло, стук стал отчетливее. Все насторожились.

Богдан шепотом начал расшифровывать звуки тюремного «телеграфа».

«Говорит Тарас, говорит Тарас… сижу в одиночке… Передайте Гаю. Стахур сыпак… Стахур сыпак…»

— Видно, не знает, что Стахуру — капут, — сказал Казимир.

— Тише, — раздраженно оборвал его Богдан. — Слушайте! «Передайте Гаю — Стахур сыпак… Верьте мне… Стахур… Слушай, Гай… Слушай, Гай… Каролина раскрыла тайну Шецкого. Ян Шецкий — агент Вайцеля. Ему поручено…»

Стук в стенку неожиданно прекратился. Все ждут. Через минуту по тюремному «телеграфу» снова начали передавать, только на этот раз громче и отчетливее.

— Говорит Тарас, — расшифровал Богдан. — Передайте Гаю, Казимир Леонтовский…

Богдан выдержал паузу и, будто не веря себе, вымолвил:

— Сыпак!

«Телеграф» замолчал.

Все взоры устремились на Казимира. Одни смотрят недоуменно, другие — враждебно. Те, что стояли около него, отошли.

Казимир растерянный, бледный. Губы его еле произносят:

— Как? Я?..

Люди смотрят на Гая и ждут, что он скажет.

Гай, опустив голову, молчит. Вот он выпрямился, испытующе посмотрел на Казимира и встретился с его честными, исполненными невысказанной обиды глазами. Тихо, как бы в раздумье, Гай говорит:

— Вы обратили внимание: первый раз стучали тихо, с опаской, человек остерегался, чтобы его не подслушали надзиратели. Это был Тарас. А второй раз стучали громко, нагло, никого не боясь… Так мог стучать только враг.

— Чистая правда, — горячо поддержал его Павло Геник.

— И почерк не тот, — заметил Богдан. — Ведь у нас условлено первую фразу всегда повторять дважды.

— Провокация. Хотят счеты свести. Казимир им, видно, чем-нибудь крепко насолил, — пояснил Гай.

За дверью послышался звон ключей. Дверь распахнулась, и надзиратель втолкнул Ромку. Мальчик сделал два-три шага, пошатнулся и упал. К нему подбежал Гай, поднял и отнес на нары.

— Напейся, мальчик, — подал кто-то кружку с водой.

Ромка не переводя дыхания выпил воду и с немой мольбой протянул кружку, чтобы дали еще.

— Налей ему, налей, Андрей, — позволил Гай.

— Дядя Кузьма, они хотят вас казнить… Где Казимир? — прошептал Ромка.

И когда все расступились, Ромка увидел Казимира, одиноко стоящего в противоположном углу камеры.

— Казимир… я… я ничего не подписал…

Все снова настороженно посмотрели на Казимира.

— Ведь вы тому пану в зубы дали? — слабо усмехнулся Ромка. — Я видел, как он… кровь утирал…

— Не тот ли пан хотел отомстить Казимиру? — спросил Гай.

Нервы Казимира не выдержали, и он заплакал.

— Жизнь, — вздохнул Богдан, точно одно слово могло передать все его чувства в эту минуту. — Жаль Ярослава Калиновского… Ты только подумай, Кузьма, отец — хитрый адвокат, миллионер, шкуру с нас драл, а сын голову сложил за рабочее дело.

В разговор вмешался Василь Омелько.

— Побойтесь бога, люди! Ярослав — не сын миллионера. Фамилия Калиновского к нему неправдой прилипла.

— Как так? Откуда вы знаете? — удивился Богдан.

— Стало быть, знаю, если говорю. Вот послушайте, люди. Минуло с тех пор больше двадцати лет. Доля нас тогда в Вену закинула. Работали мы с Дариною, женой моей, в пансионе, у одной фрау. Я, конечно, конюхом, садовником, а Дарина — кухаркой. Однажды приезжает в пансион миллионер, этот самый пан Калиновский, снимает весь дом. Привез он с собой молодую, красивую жинку и ее мамашу. И вот, люди, когда у молодой пани родился сынок…

— Ну вот, а говорили — Ярослав не сын Калиновского, — с упреком прервал рассказчика Богдан.

— Нет, я и сейчас говорю, не сын, — упрямо стоял на своем Омелько. — Когда в газете напечатали, что в России казнили одного революционера, пани Анна, так звали нашу пани, сильно захворала…

У Гая перехватило дыхание, в глазах замелькали черные круги, словно он долго-долго смотрел на солнце.

— Дитятко кормить надобно, а у пани молоко пропало, — рассказывал Омелько. — Моя Дарина не могла слышать, как дитя кричит, пошла в кормилицы. Пани Анна полюбила Дарину за доброе сердце, да и открылась ей, что не жинка она пану Калиновскому. Обманом заманул он ее и мать в Вену, обещал мужа пани Анны спасти от смерти.

Да не сделал того, что обещал, а может, сам сгубил его… Помню, Дарина рассказывала, будто пан Калиновский по каким-то фальшивым бумагам записал на себя сына пани Анны. Потом стал требовать, чтобы пани Анна стала его любовницей, а когда она отказалась, угрожал сына отнять.

Моя Дарина и еще одна служанка помогли пани Анне убежать с ребенком от этого злодюги. А настоящий батько Ярослава — русин, рабочий, революционер.

Кровь ударила в виски Гаю, в ушах зазвенело. Пошатываясь, он тяжелыми шагами направился к двери камеры, чтобы люди не увидели его слез.

Теперь Гай понимал, почему он так часто заглядывал Ярославу в глаза, почему невольно тревожился за его жизнь на баррикадах.

«Ярослав… Я каждый день встречался с тобой, восхищался твоим умом, отвагой, преданностью нашему делу. И я не знал, что ты мой сын…»

Гай прижался разгоряченным лбом к холодной железной двери, и вдруг припомнил две буквы, которые Ярослав когда-то поставил, расписываясь под своим взносом в рабочую кассу.

«Как я сразу не догадался, что «Я. Р.» означало «Ярослав Руденко». А там, в соседней комнате, была мать моего сына… Я был с ней под одной крышей, в двух шагах, а искал ее в Праге».

В эти дни, когда рабочие — участники баррикадных боев томились за решетками тюрьмы, их друзья на свободе не сложили оружия. В рабочих кварталах на стенах домов появились листовки, в которых говорилось:

«Рабочие Львова! Предприниматели испугались вашей силы. Они вынуждены были принять все наши требования. Но власти до сих пор держат в тюрьме участников баррикадных боев. В тюрьме томятся и дети.

Требуйте их освобождения!

Матери, жены, дети! Требуйте свободы вашим отцам, братьям, мужьям и детям!»

Власти догадывались, что листовки писал Иван Сокол. Они готовились снова его арестовать.

Дни и ночи женщины и дети стояли у ворот тюрьмы.

— Освободите наших мужей!

— Освободите наших детей!!!

— Освободите! — гневно, вместе со всеми кричал Гриць, который стоял вместе с матерью в толпе.

А по всем ярусам тюрьмы узники требовали:

— Волю детям! Волю-ю!!!

Вскоре вся тюрьма гудела:

— Волю детям! Волю!!!

Напуганный старший надзиратель, вбежав в кабинет комиссара тюрьмы, доложил:

— Бунт!

Зазвонил телефон, Кранц поднял трубку.

— Слушаюсь… слушаюсь, пан прокурор… Так, так… Что? Всех? Слушаюсь… — бормотал комиссар тюрьмы.

Положив трубку, Кранц удивленно пожал плечами:

— Разве это возможно — выпустить всех бунтовщиков?