Борис Дубровин - О годах забывая

— Михаил, — не выдержал Домин. — Как тебе удалось за стеклом в туалете вагона обнаружить три слитка золота и листовки?

Михаил и Алексей рассматривали снимки сосен, елей, грабов Беловежской пущи. Медью светились сосны, веяло вечностью бытия. И Михаил нехотя оторвал от них взгляд.

— Зеркало было слишком тщательно вытерто, особенно по краям! А обычно оно по краям туманно. — И он снова как бы вошел в Беловежскую пущу.

Присели около журнального столика на полумягкие, с удобными спинками, кресла.

— Леонид Леонидович, у вас прямо — филиал Беловежской пущи, — заметил Чижиков, увидев оленьи рога на книжном шкафу и перья птиц на книжных полках. Перед синими томами «Истории» Соловьева блекло-зеленым цветом выделялись длинные стебли душистой травы зверобоя.

— Какой запах! — втянул в себя аромат Чижиков. — Так, Миша, о каких семечках речь?

— Да милая такая бабуся, божий одуванчик, решила порадовать знакомых, вот и повезла мешочек с подсолнухами… За границу…

— Ну и что же?

— Уж очень бережно перекладывала мешок с места на место. Словно он или разбиться может, или зазвенеть ненароком, — ответил Михаил.

— И не разбились подсолнухи? — с улыбкой спросил Чижиков.

— Нет. Но не видел никогда я, чтобы с такой нежностью к подсолнухам относились. Наверное, думаю, очень дорогому человеку везет, если так дорожит этим мешочком. Прямо на колени бабуся поставила, обняла, как малое дитя. Так только хлеб держал тот господин, у которого в булке золото оказалось… Помните?

Домин кивнул. Он потом «выпотрошил» этого респектабельного господина и кое-что существенное узнал от него…

— Ну-ну? — нетерпеливо спросил Чижиков.

— Ну, я у нее мешочек из рук хотел взять, она как глянула на меня…

— Кому подсолнухи? — спрашиваю.

— Да одним знакомым, — небрежно отвечает, а держит — как сокровище. Короче, семьдесят восемь золотых колец везла бабусенька… в мешочке…

Поговорили еще о делах.

Потом Домин включил магнитофон, и зазвучал джаз. Домин встал, быстренько поставил на журнальный столик бутылку сухого вина, рюмки, фрукты, сыр, шоколадные конфеты.

— А на нижней полке что в коробках, Леонид Леонидович? — спросил Чижиков, в такт музыке постукивая пальцами по столику.

— А это — лучшие джазы. Моя слабость.

Домин испугался: могут спросить о жене. Он сейчас острее понял, как ее не хватало, и потому особенно оценил тактичность гостей. Никто из них и словом не обмолвился о Ирине…

— Да, в этой комнате вокруг — природа, — сказал Михаил, задумчиво вглядываясь в фотографии аиста, чисто-белой кувшинки, малой кубышки и тростника. Не обошел он вниманием и стройного шилохвостя: коричнево-бурая голова, на затылке перья медно-бронзовые, спинка серая, брюшко подернуто седой рябью. Он снят в момент отрыва от седой ряби воды.

— Вся природа для души, для воспитания души, — тихо сказал Леонид Леонидович. — Чем ближе мы к природе, тем сильней и естественней… Ну, — он наполнил рюмки, — за встречу!

В прихожей раздался звонок. Домин открыл дверь.

— Давай к столу! — обрадовался он приходу Валентина Углова. — За словарь спасибо, а за опоздание выговор!

— Твою просьбу выполнял, — поправив волосы и садясь за стол, мягко сказал Углов.

— Эх, тридцать лет тебе, а седой, — с сожалением и сочувствием сказал Домин.

— Поседеешь, — за Валентина ответил Чижиков. — Он десятый язык, испанский, осваивает.

— Да бросьте об этом. Минеральная есть? — Взял поданную ему Доминым бутылку «нарзана», на три четверти заполнил фужер, капнув сухого вина.

— Фрич, как венгры пьют, разбавляя, — улыбнулся Домин. При Ирине месяцами не притрагивался к рюмке, не разрешал себе и без нее. Но в такие редкие встречи разбавлять не хотел.

— Ну, будьте! — Валентин тонкими пальцами взял фужер. — За всех вас и за здоровье! — Он отпил полглотка и поставил фужер поодаль от себя.

Даже убежденный трезвенник Михаил удивился:

— Почему так мало?

— От стакана пива, а не то что от рюмки вина происходит микрокровоизлияние в мозгу. Так что, воздерживаюсь…

— Так ты, Валентин, выписал названия статей из этих последних изъятых журналов?

— Да, потом руки мыл.

— Мне тоже приходится, — Домин обратился к Чижикову, — порою между страницами закладывают листовки. Вот и листаем. Прочитай названия. Мне это для политзанятий пригодится. Уничтожать эти журналы мало, надо их же пропаганду обращать против них. Ну прочти, где твоя записная книжка?

— Буду я записную книжку пачкать! — Углов достал из кармана лист и подал Домину, явно показывая, что читать не намерен.

Домин пожал плечами, развернул лист.

— «Мир с богом!» — название брошюры. Это у того отобрано, у кого Михаил в обшивке автомашины нашел четыре тысячи крестиков! Дьяволы! Одной рукой крестятся, другой спекулируют на вере. Три шкуры с верующих дерут, в пять раз дороже продают эти крестики!

— Машину-то конфисковали… как положено, — успокоил его Михаил Варламович.

Домин встряхнул головой, словно отгоняя кошмарные видения.

— Я думаю, что все это чтиво сводится к трем течениям: разврат, преступления и деньги. Они не живут, а притворяются, что живут. Валентин, помнишь, как ты у инженера, с рыжими усиками, спросил: нужен ли ему журнал с вульгарщиной? Помнишь, он замялся? И в следующий раз к нам приехал без таких журналов! Даже вопрос подействовал! А чего врать-то? Когда я впервые такие фотографии увидел, ночью спать не мог от омерзения, от этой пошлости. У таких людей в большом почете его величество Свинство. А ну их! — и он включил магнитофон.

Все внимательно вслушивались в песню, и каждый думал о своем.

В мечтах Алексея взрезала крутую волну его яхта, кренясь белым парусом, напоминая кромку пены на гребне волны.

А перед Доминым простерлась Туркмения, ее пустыня, Копет-Даг, Каракумский канал и заставы, заставы, заставы…

А Михаил вдруг почувствовал, какая тоска, должно быть, сжимает сердце Домину, когда он один в комнате, а больная жена где-то так далеко… А моя Нина? Диабет! Сама себе уколы делает. И она мне дороже, дороже с каждым днем. Не знаю, что со мной будет, если с ней случится то же, что и с Ириной. Как мы еще мало вместе, кажется, только вчера встретились!.. Нина, Нина…