Борис Дубровин - О годах забывая

— Мы еще не очень обжились, — словно извиняясь, вставила Нина. Она доверчиво посмотрела на мать своего мужа.

— Любящие супруги и на топорище выспятся. Ну а Миша, слава богу, хозяйственный человек, непьющий. Знаешь, поздороваешься с водкой — с умом простишься. Да я вижу он пьян от тебя, Нина… — Мать говорила и радовалась, и все не могла поверить, что уже сын ее женат, что он давно не нуждается в ней…

«Ах, мама, сперва тебе казалось, что ты должна сопровождать меня в школу, встречать после окончания уроков и даже нести мой портфель. И ты всегда поступала так, как считала нужным. Ты знала о всех моих помыслах… Никогда не жаловалась отцу. Ни разу я не видел, чтобы ты была не права. Как гордо и стойко переносила смерть отца… Как много пережила, как мало жалоб слышал я от тебя. Нет, и не баловала меня, знала, видно, какие пути-дороги ждут мужчину… Вот смотрю на тебя и понимаю, почему Нина мне так по душе. Открываю ветхий альбом, а в нем твоя молодость на фотоснимках. И Нина чем-то похожа на тебя — молодую. Как ты любила меня! Просто любила. Не из-за отличной отметки в школе, не из-за того, что рано пошел работать и сам бригадир звал меня по имени и отчеству, не из-за послушания. Просто любила. И каким заслоном от всяких напастей была для меня! Ты все могла. Ты внушила мне чувство собственного достоинства, ты пробудила во мне, открыла во мне щедрость души, и я люблю детей. Не знаю, передается ли им моя любовь, но из-за этого и выступаю перед ними, вожусь с юными друзьями пограничников. Мы с ними и вправду — друзья. И все благодаря тому, что ты была мне другом. И понял или начинаю понимать это здесь, на родной земле. Как оплатить мне свой вечный неоплатный долг? Смотрю в твои глаза, молчу, а в душе — вина перед тобой. Надо бы с тобой не расставаться, а мысли уже там, в пограничном городе, на службе. Но ведь, когда я там задерживаю диверсанта, перехватываю контрабанду, я и тебя оберегаю. Не могу высказать этого точно, но есть нерасторжимая связь между сыном и матерью, какие бы пространства их не разделяли. И все так сложно: я тебя защищал там, вдали от тебя, а обнял тебя и понял, что и там я был защищен тобой, твоей любовью, твоим бескорыстием, твоей неустанной памятью обо мне. Не утаю: я забывал о тебе не раз, а ты обо мне — никогда. Разве такое можно вознаградить даже ценой всей жизни?..»

Михаил пригубил глоток домашнего вина, стараясь справиться с волнением, Все ордена и медали надел. И слышал, кажется, как горделиво бьется мамино сердце, когда соседи и дядины внуки, пальцами показывая на его знаки отличия, говорили наперебой:

— Двадцать восемь нарушителей задержаны им лично, значит, двадцать восемь раз смотрел в глаза смерти и свои глаза не отвел!

— Орден Красной Звезды!

— Знак «Отличный пограничник!»

— Еще один такой же!

— И вот еще!

— Дядя Миша, как медали звенят! Сколько их?

— В школу ходишь, вот и смотри, сколько у моего дяди медалей: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…

— А с орлами — что это? Это иностранные, да?

Тщеславие никогда не толкало Михаила ни на какое сверхнапряжение сил: он и без того жил всегда на пределе. О наградах не мечтал. Однако здесь, на родине, в своей деревне, как было отрадно видеть молодеющее лицо мамы, когда она разворачивала газеты и журналы с очерками, рассказами и стихами о ее сыне — Михаиле Кулашвили! Не раз среди ветеранов и молодых воинов слышал он о том, что давно пора присвоить ему, Михаилу, звание Героя Советского Союза. Он не принимал эти разговоры всерьез, просто некогда было прислушиваться — ждала работа, надо было идти по следу диверсантов, фарцовщиков, контрабандистов. А вот под кровлей отчего дома он был рад словам, обращенным к маме:

— Маро Антоновна! А сын твой ведь, оказывается, сам лично на два миллиона рублей задержал контрабанды!

— А его воспитанники на тридцать миллионов.

— Не может быть!

— Правда, правда! Вот читай, в газете, в журнале, вот фотографии нашего Михаила Варламовича! Наверно, скоро присвоят ему звание Героя Советского Союза!

— Конечно, смотри! Видишь фотографию? Видишь, с кем он на трибуне? С самим Гагариным! Наш Миша поднимает флаг слета юных пионеров в городе-герое Бресте!

— Что же ты мне, любезный соседушка, это доказываешь, когда я первый тебе эту газету принес! А ты эту посмотри! Видишь, в Артеке отряды юных друзей пограничников перед лицом знаменитых ветеранов границы Кулашвили, Смолина и начальника музея пограничных войск СССР дают присягу Родине.

…Потом заехали к брату в Тбилиси.

Брат спросил как-то:

— Откуда ты все тонкости пограничной службы знаешь? Говорят, от тебя ни один контрабандист не уйдет!

— Как тебе объяснить… Может, потому, что всех людей в бригадах изучил, все характеры, привычки. День за днем, год за годом… Люблю это дело. А если свое дело любишь, оно всегда получается. Да и разве во мне причина? На десятки бригад попадаются один-два нечистых на руку. Что бы мы делали без железнодорожников, местных жителей? Я вот кружок веду в школе. Как ребята помогают!..

— Это уж ты слишком!

— Слишком? Сколько попыток протащить всякую антисоветскую литературу!

— Ну уж это загнул! У нас, в Тбилиси, и не слышно!

— Потому что эта муть, как на плотину, натыкается на наших людей!

— Я же и говорю: на пограничников!

— И не только на пограничников! Границу охраняет весь народ! Не зря самая строгая граница — советская!

Пришло время прощаться. Поздно вечером отправлялся ростовский поезд. Брат ушел, а его жена провожала Мишу и Нину. Нина приболела, и ей не разрешили нести вещи. Чемодан взял Михаил, жена брата взяла сетки с бутылями вина. В чемодане были яблоки, чурела, виноград. Килограммов на двадцать чемодан.

На посадку к вагону народ сбился в кучу. Михаил со всеми стоял в очереди, жена брата с сетками — рядом. Чемодан поставил в ноги.

Михаил расстегнул шинель — он брал ее на всякий случай, — достал из кителя билеты. Подал билеты проводнице, повернулся, окликнул Нину. После проверки положил билет в карман кителя, застегнулся обстоятельно, а чемодана — нет.

— Где же он?

— Нет!

— Свистнули!

— Ай да Миша!.. Как же ты так? Не усмотрел?

— Так это же… — и они расхохотались, потешаясь над его бдительностью.

— Ты ее, видно, на службе до своего возвращения оставил!

Однако той же ночью в вагоне Михаил увидел, как шустрый молодой человек снимает часы с большой, увитой крупными венами рабочей руки соседа.

Вор отстегнул ремешок, и Михаил сперва решил, что это шутка. Но жулик действовал сноровисто и серьезно. Снял часы и, извиваясь между мешками, чемоданами и башмаками, которые свисали с полок, заспешил к выходу. По дороге подхватил дамскую сумочку. Михаил догнал его у тамбура, дотянулся до шеи, стиснул ее: