Борис Изюмский - Море для смелых

Аркадий Владимирович тянул, ждал, что, может быть, Марта Павловна возвратится из больницы. Но она задержалась, а недовольные звонки повторялись, и завуч назначил собрание учителей после уроков.

Все уже знали, по какому оно поводу, и по-разному отнеслись к нему. Сердито попыхивал трубкой географ Аким Степанович; с острым любопытством слушала Полина Семеновна что-то нашептывающего ей на ухо Генирозова. Математик Архип Фомич, пятерней взбив свой красный чуб и никого не стесняясь (Юрасова была еще в классе) сказал завучу:

— Вы затеяли никому не нужную буффонаду.

Завуч оскорбленно ответил:

— Все, что бросает тень на школу, должно быть устранено.

— А если это настоящее? — с неприязнью поглядел на него из-под красных бровей Архип Фомич.

— Но есть и долг, как я понимаю.

Аркадий Владимирович привычным движением носа приподнял очки, и они словно вздыбились.

— А если это и радость, и свалившееся несчастье, и… даже самум? — глухо спросил математик.

Вот никто не ожидал таких речей от грубоватого, резкого Архип Фомича!

— Бунинские «солнечные удары» и цвейговские «самумы», откровенно говоря, не в моде, — заметил Генирозов.

Математик подошел к нему вплотную, зло перегнал папиросу из угла в угол рта. Тихо, так, что вряд ли услышала даже Полина Семеновна, спросил:

— А что в моде: перехватывай где сможешь, лишь бы шито-крыто?

Генирозов промолчал. Неужели этот рыжий черт знает о его романе с женой завклубом?

Вошла Юрасова — и все умолкли. Аркадий Владимирович, заняв председательское место, открыл собрание:

— Мы, коллеги, собрались… м-м-м… по необычайному поводу. Необычайному. Во-о-от.

Потрогал роговую оправу, словно подбадривая себя.

— О члене нашего… м-м-м… дружного коллектива, уважаемой Леокадии Алексеевне Юрасовой пошли, я бы сказал, огорчительные разговоры. Огорчительные. Во-о-от.

Он стоял сгорбившись, втянув голову в плечи, держал в протянутой, словно за подаянием, руке какие-то листки. Леокадия сидела, не поднимая глаз, но ей почему-то стыдно было именно за Аркадия Владимировича, за то, что ему приходилось произносить эти слова.

Аким Степанович, с горечью слушая завуча, приглаживал пухлой рукой редкие пепельные волосы на голове. Его соседка по квартире, дама весьма преклонных лет, пыталась рассказать ему вчера о «скандальном романе», но он не стал ее слушать. Сейчас он думал о Куприянове, у которого не однажды бывал как у врача: кто знает, может быть, в годы зрелости сердечная привязанность приобретает особую прочность, глубину и силу? Человек уже в состоянии отличить настоящее от случайного, наностого. Подлинная первая любовь может прийти и поздно.

Вдруг он произнес с места хриплым голосом, немного шепелявя:

— Чувство надо уважать! Н-да! Любовь не судят!

Все повернули головы в сторону Акима Степановича. На секунду умолк, поперхнувшись, завуч, но, вспомнив о своей административной роли, продолжал с твердостью в голосе:

— Никто судилище и не устраивает, м-м-м, уважаемый Аким Степанович. Не устраивает. Но если говорить правду, я не понимаю людей, которые настолько уходят в чувство, что забывают: на свете есть вещи поважнее лобзаний. Во-о-от.

Это была уже бестактность.

Взвился Архип Фомич. Простучал по учительской сапогами на высоком подборе, стал рядом с завучем, посверлил его маленькими глазками. Потом обратился ко всем:

— Может быть, мы слишком обыденны? Подавляем в себе сердечные порывы: «нельзя, нельзя». Можете считать меня безнравственным человеком, но я пре-кло-няюсь перед теми, кто ради большого чувства способен на самые решительные шаги… — И к завучу: — Мы зачем собрались? Покопаться в чужой душе? Легче всего бросаться обвинениями. А в данном случае — что мы вообще знаем, кроме чисто внешних обстоятельств?

— Бывает достаточно и внешних обстоятельств, — зашептал на ухо Полине Семеновне Генирозов. — Всякий имеет право допускать глупости, но нельзя этим правом злоупотреблять.

Всех поразил тишайший, добрейший биолог Лазарь Ильич. Воинственно выставив перед собой брюшко, совсем не грозно расширив свои небесного цвета глаза, он объявил, немного заикаясь от возбуждения:

— А я осуждаю, категорически осуждаю Юрасову… И тех людей, которые думают о своем чувстве и не думают о его последствиях для других…

Генирозов говорил, по своему обыкновению, витиевато:

— Даже если допустить несостоятельность сигналов, печален, откровенно говоря, сам факт обсуждения подобной ситуации в стенах школы. Поставим вопрос глубже: может ли научить хорошему и имею в виду нравственный кодекс — человек, сам нравственно ущербный?

Но, заметив, как грозно нахмурил брови математик, Генирозов поспешно добавил:

— Я, откровенно говоря, ставил этот вопрос не конкретно, а и общем аспекте. И в хорошем человеке может завестись плохое В природе и обществе чистых явлений не бывает…

Самым оскорбительным показалось Леокадии полное безучастие Ады Николаевны и молчание Полины Семеновны. Уж она-то могла хотя бы Генирозову дать отпор. Но Полина Семеновна только поглядывала нетерпеливо на часы: и ей, видно, никакого дела не было до того, обижают ли, оскорбляют ли Юрасову.

Леокадия, конечно, могла бы выступить, сказать о своем обещании Тане, о своем чувстве — дай бог всем ее судьям относиться к нему так же свято. Но из гордости она ничего этого не стала говорить, ни от чего не стала отрекаться и ничего обещать.

Только, поднявшись, тихо произнесла:

— Я ни в чем не повинна ни перед вами, ни перед детьми…

С тяжелыми думами возвращалась Леокадия домой. Ей горьки были слова Лазаря Ильича, обидно лавирование завуча, оскорбил весь ход этого разбирательства. Конечно, на собрании не вынесли никакого решения, просто «побеседовали по-товарищески». Но от той беседы не стало легче.

Недалеко от дома навстречу ей шагнул из тени Виктор Нагибин.

— Я у товарища был, — стесненно, словно оправдываясь, начал объяснять он. — Хорошо, что случайно встретил тебя…

Стал расспрашивать о Рындине.

Уже прощаясь, взял ее руку в свою.

— Ничему плохому я все равно не поверю… Ты знай.

Она благодарно пожала его руку.

— Спасибо, Витя…

В городской комитет партии к секретарю Василию Константиновичу Углеву Куприянова попросили зайти к концу рабочего дня.

Углеву, как и Куприянову, было под сорок. После института он довольно долго работал инженером на ТЭЦ, а несколько лет назад его выдвинули на партийную работу.

Если бы на то была его воля, он остался бы инженером, потому что любил свое дело. Но раз уж так получилось — какое он имеет право уклоняться от долга?

Знания технические помогали ему обстоятельно вникать в дела промышленных предприятий, а доброжелательство, стремление к справедливому решению вопросов, полное отсутствие чванливости располагали к нему людей.