Андрей Островский - Напряжение

Девчата оказались не такими замороженными, какими я их видел. Я им рассказал, как сдавал вчера зачет, и все вместе мы хохотали до упаду. Потом разговор перекинулся на излюбленную тему, на извечный спор техников с гуманитарниками: где легче учиться. Вам, филологам, мол, что: сиди да книжечки почитывай, романы, повести… Одно удовольствие. А тут интегралы, дифференциалы, сопромат, мозоли на мозгах появляются.

Отстаивал филологическую науку я один, а потом Марина мою сторону защищать стала. (Ах, как приятно мне было! Я не надеялся на подмогу единомышленника.) Она развила мысль совершенно объективно, что занятия трудны везде, ибо они требуют одинакового напряжения памяти, одинакового логического мышления и трудолюбия. Не знаю, уговорила ли она соседок, но они примолкли. Замечаю, что они вообще прислушиваются к ее мнению.

Попрощались хорошо, тепло. Марина сказала мне: «Заходите еще как-нибудь, дорогу знаете теперь». Девчата, услышав, что мы на «вы», пообещали в следующий раз «брудершафтом» устранить это препятствие.

Итак, все замечательно. 23 мая изумительный день! За такие дни я готов проваливать языкознание.

24 мая.

Вскочил в 7 утра. Никому не надо было говорить, как Сен-Симону: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела». Лихорадочно принялся за старославянский.

Экзамены у нас с ней в один день, 3 июня. Неужели я буду ослом и сдам хуже ее? Ни за что! Вывернусь наизнанку. Но бороться трудно: она, кажется, идет на «пятерки». Тем лучше.

Для отдыха развлекался языкознанием.

25 мая.

В голове туман, скорей бы чертов экзамен. Все эмоции убиты.

26 мая.

Комната наша превратилась в товарную базу очень держаных и, я бы сказал, грязноватых вещей, а также объедков пищевых продуктов. Не хватает только дощечки на двери для солидности.

Как всегда, график дежурств испустил свой последний вздох с началом зачетной сессии. Отсюда следствие: пол представляет собой в сильно увеличенном масштабе дно уличной урны; стол — я даже не нахожу сравнения, такие столы остаются после ночного пиршества, когда все уходят и не возвращаются.

Эта картина была бы неполной, если не сказать, что на кроватях с толстыми книжками в руках лежат пять небритых молодчиков, обессиленных от концентрированных нападок науки и в то же время обленившихся. Даже в обязательное для всех смертных помещение — в конце коридора направо — мчатся тогда, когда неминуема катастрофа. Вот что значит цейтнот.

Зато тишина удивительная.

Сегодня утром эту тишину нарушил Джек. Он нехотя сказал, оторвавшись от фолианта: «А ведь среда нас, братцы, есть влюбленный по уши». Прежде чем сообразить, в чем дело, я выпалил: «Кто?» Ответом был громовой хохот со всех четырех кроватей.

Я запустил в Джека подушкой. Он мне ответил моей же и прибавил свою. Пятнадцать минут длилась битва, в которой участвовали все пять независимых государств, пока из соседней девичьей комнаты не послышались угрожающие удары в стену.

На дне урны появился пух.

Так была раскрыта моя тайна.

Со второго захода сдал зачет по языкознанию.

Перед сном с Левушкой сыграли две пятиминутки. Счет 1 : 1. Левушка самый сильный противник. У него второй разряд.

27 мая.

Так и знал: началась травля. Каждый считает своим долгом вмешаться в мои сердечные дела и поязвить. Гнусно. Я официально заявил, что если так будет продолжаться, покончу жизнь самоубийством. Сразу, как только сдам старославянский.

После моего заявления все уткнули носы в учпедгизовские издания. Только полюбуйтесь, какие ангелочки!

Что делает Марина? Так и подмывает сбегать. Но нельзя злоупотреблять приглашением. Да и потом больше получаса у нее не задержишься, а меня это не устраивает.

28 мая.

Тяжела ты, шапка Мономаха!

29 мая.

Ох как тяжела!

30 мая.

Почему-то все обычно считают мой характер легким, простым и чуть ли не универсальным. Привыкли, что если кто-нибудь повесит нос, Славка обязательно этот нос поднимет. Сколько раз мне ребята говорили: «Ты — природный комик, и тебе надо в цирк, на ковер». А поэтому представить не могут, что у меня настоящее чувство к Марине. Обидно. Престранное понятие, что у веселого человека все и всегда трепотня. Мне тоже бывает грустно, только я не подаю вида. А в общем, надо перестраиваться: буду ходить хмурым, злым и неприветливым. Что тогда скажут обитатели тридцать девятой?

Сегодня опять разыгрывали меня. Митька Шевелев говорит: «Ох, Славка, жалко мне тебя, ты ведь совсем высох от любви. Сходи-ка на Фабричную, там один гипнотизер живет. Внушит, что зазноба твоя злая, сварливая, ноги у нее кривые, глаза разноцветные, волос и зубов совсем нет… Будешь здоров, и экзамены как по маслу пойдут».

Я с серьезным видом спросил адрес. «Неужели пойдешь?» — насторожились ребята, предвкушая удовольствие. «Пойду, — сказал я, — обязательно сейчас побегу. Буду умолять гипнотизера вдолбить мне, да покрепче, что Митяй не круглый идиот, а только наполовину…»

Спектакль сорвался, и воцарилась тишина. Вот в какой адской обстановке я работаю! Вчера вывесили в общежитии «Колючку». В центре батальная картина — «Бой в 39-й». Я почему-то смахиваю на Петра I, а Сашок — на Наполеона. В карикатуре все допустимо.

Теперь премии за лучшую комнату не видать как своих ушей. Впрочем, ее все равно бы не было: с такими шалопаями не до премии. Не угодить бы в милицию — вот за что боремся.

31 мая.

Ну его в болото, экзамен. Имеет же человек право на отдых? Всей колонией поехали на Обь. Жарко. Загорали. Сочиняли частушки.

1 июня.

Раскаиваюсь в легкомыслии. Надо же быть такими олухами! До экзамена 48 часов, а они загорать! Но ничего не поделаешь: день, как говорится, теленок слизнул.

2 июня.

Скверно. Что день грядущий мне готовит?

3 июня.

Уф, наверно, никогда древние славяне не думали, что их потомок будет так мучиться, растолковывая, как они писали. Так или иначе, все в порядке. Отвечал, как всегда, первым. Вышел и еще поиздевался над Сашком, Митькой и Джеком, худыми и бледными, ожидавшими своей участи, как бычки на мясокомбинате. Я сказал, что, судя по тому, как они вели себя в последние дни, им несдобровать. Митька не на шутку огрызнулся, а я посоветовал несчастному сходить, пока не поздно, к гипнотизеру, который внушит ему, что он все знает. Потом разразился мефистофельским смехом и исчез в вполне понятном направлении (да простят они мне нарушение конвенции 1938 года: ждать, пока не сдадут все).

Дома ее еще не было. Майя же мне, как ни странно, не удивилась.

В десять минут я устроил в комнате кавардак, такой живописный, что любой художник мог рисовать с натуры картину на тему «Стихийное бедствие» или «С насиженного места…». Майе ничего не оставалось, как включиться в воскресник. И хоть комсомольского энтузиазма у нее нельзя было отыскать и в микроскоп, через полчаса женская обитель превратилась в светелку.