Андрей Островский - Напряжение

Недаром говорят: друзья познаются в беде. У меня хорошие друзья. А Маринка меня поразила. Я недавно пересчитал по пальцам моменты, когда она оказывала мне внимание. Я был ослом, с длинными-предлинными ушами. Вспоминать противно. За эти дни я ее по-настоящему понял и полюбил еще крепче.

Она пришла на второй день моей болезни. Я спал, когда в дверь постучали. Сквозь дремоту услышал, как Джек сказал: «Славка, к тебе доктор». И, видимо пораженный ее внешностью, продолжал: «Ему везет: каждый день барышни, и одна прекраснее другой».

Я взглянул на доктора и обомлел: передо мной стояла Маринка. Ее ничуть не смутили ни мужская компания, ни реплика Джека, потому что она смело прошла вперед и начала что-то говорить ребятам. А я снова заснул.

Проснулся, когда в комнате никого не было, кроме Марины. Она приложила мне холодную руку ко лбу и спросила, увидев, что я не сплю: «Тебе очень плохо? Что-нибудь болит?»

Я ничего не ответил, только поднес ее руку к щеке. Она сказала: «Пора принимать лекарство» — и высыпала мне на язык порошок, дала запить водой.

В комнате я заметил идеальный порядок — такого, по-моему, не было со дня основания мужского общежития.

Я хотел ей что-то сообщить, но не успел и заснул.

Следующие дни были плохими. Я видел около себя то Левушку, то Марину, то Джека, то Сашка и удивлялся: только что рядом со мной сидел Сашок, а через минуту он куда-то исчезал и появлялась Марина. Я пытался уяснить, как это получается.

В общем, болеть противно. Совали мне все кому не лень пилюли, порошки, ложки с какой-то дрянью; мне же оставалось лишь безропотно глотать.

Когда кризис прошел и дело двинулось на поправку, ребята мне рассказали, как орудовала здесь Маринка. Прежде всего она запретила всем курить под страхом смертной казни. Затем навела порядок в комнате, вызвала профессора, где-то достала кислородную подушку.

Джек, теоретик любви, изрек: «Если я говорил, что она тебя мучила, то я беру свои слова обратно. Жизнь вносит в правила исключения: иногда женщинам попадаются такие мужчины, что их необходимо мучить». Так как я был слаб, я попросил Митьку вздуть Джека, в долг.

В комнате стало заметно веселее. Я рад, что Марина произвела на всех хорошее впечатление.

18 октября.

Завтра иду на лекции. Кажется, я по ним даже соскучился.

Приходила Марина, притащила яблок. Я умолял ее прекратить подношения, потому что я здоров и силен, аки лев.

Она опять уезжает в командировку.

5 ноября.

Все происшедшее сегодня свалилось на меня так неожиданно, что я до сих пор не могу опомниться. Понял только одно: Марина — моя. Я ее не променяю ни на кого на свете. Никогда! Это единственный человек, кого я люблю. Да, это так…

После лекции я зашел к ней в общежитие и пригласил в кино, но она сказала: «Давай лучше пройдемся, мне нужно тебе многое сказать. Ты не возражаешь?»

Разве я когда-нибудь возражал? Пошли. Я нарочно молчал, чтобы говорила Марина. Она не стала долго ждать.

«В последнее время, Слава, я много думала о нас с тобой… Ты мне сказал, что любишь, — начала она, и по голосу я заметил, что она нервничает, волнуется. У меня замерло сердце: сейчас что-то произойдет. Но что? Я не мог догадаться, к чему она клонит. А она продолжала: — Я тебе этого не говорила, но ты мне тоже дорог. Я убедилась в этом особенно тогда, когда ты болел…»

Мы ходили часа три, сидели на скамейке в пустынном холодном парке, опять ходили… Она, бедная, наверно, совсем продрогла. Я пробовал вставить свое слово, но она каждый раз крепко сжимала мне локоть и говорила сама, словно боясь, что, остановившись, не сможет продолжать. Маринка рассказала о себе, о детстве, отце и матери, о Ленинграде, дяде Паше, как она называет этого изумительного чужого, но своего человека, о… Да, словом, обо всем, что касается ее.

Кончила она вдруг, сказав: «Ну вот, теперь ты знаешь все. Я не хочу и не могу быть перед тобой нечестной». Я схватил ее за рукавички, но она вырвала руки: «Не надо. Не говори ничего. Я тороплюсь, меня ждет Майка…» И побежала. Но я догнал ее, остановил: «Не умрет твоя Майка… Ты боишься неискренности. Знай: я скажу сейчас то, что скажу завтра, послезавтра, через неделю, год, через десять лет. Я тебя люблю. И люблю все больше и больше. Это не слова, Маринка. Это клятва…»

«И все же, прошу тебя, молчи, — прервала она. — Если хочешь, мы поговорим потом, но сейчас…»

Я сказал очень тихо, но настойчиво: «Нет, мы не будем говорить об этом ни сейчас, ни потом. Зачем оглядываться назад? Мы будем говорить о будущем, нашем будущем. Правда?»

«Не знаю. Посмотрим… А теперь иди, мне тоже нужно».

Домой я пришел, когда все лежали в кроватях. С порога я объявил на всю комнату: «Ребята, я, кажется, женюсь…»

«В зале послышалось драматическое «ах»!» — сказал, подняв голову с подушки, Сашок.

«То есть, что значит «кажется»? Прошу уточнить», — а заметил Левушка.

«Зря мы его кормили», — пробормотал спросонья Митька.

Последним откликнулся Джек: «А что, братцы, может быть, это к лучшему? Вполне возможно, что она сделает из Славки человека. Она продолжит наш кропотливый, связанный с опасностями и тяжкими лишениями труд и добьется того, чего не смогли мы».

После этого изречения все, кроме меня, прокричали троекратно «ура». Этот салют закончился барабанным боем в стену, раздавшимся из соседней комнаты.

Бедная Маринка, сколько ей пришлось пережить!

6 ноября.

Завтра праздник. Мы будем его встречать вместе с Маринкой у нее в общежитии. Красота!

О свадьбе не говорил. Страшно: вдруг… Ох это «вдруг»! Но я уверен, она будет. Мечтаю, чтобы она состоялась под Новый год. Пригласим оба общежития.

А вообще, к черту дневник. Больше я писать не в состоянии. К чему? Все свои мысли я буду лучше высказывать вслух. Ей. Только ей. Милая, хорошая моя Маринка!

Григорий Афанасьевич Завьялов — Павлу Евгеньевичу Быкову

Новосибирск, 5 июля 1940 года

Привет тебе, друг Павел!

Давненько тебя не слышно. Как жив-здоров? Как семейство? Сейчас тебе, наверно, подкинули работки Указы? Нам изрядно. Но дело это, пожалуй, очень своевременное, необходимое. С дисциплиной мы всегда прихрамывали, но смотрели на опоздания, да и на прогулы, сквозь пальцы. Тут как-то попросил нашего начтруда и зарплаты принести статистику. Посмотрели на его выкладки директор, главный инженер, начальник отдела кадров — за голову схватились. Я, признаться, тоже не представлял: оказывается, в месяц набегает около 4 тысяч часов. Вот и считай: значит, человек 20—25 целый месяц баклуши бьют. Куда годится такая работа? Когда же порохом кругом пахнет — преступление это.

Попадают люди под суд и случайно: десять лет ни одного опоздания, а тут, пожалуйста, — проспал. Беда просто. Пробуем таким помочь, но трудно. Закон для всех.