Андрей Островский - Напряжение

Когда все разошлись и мы со Славушкой остались одни, я вдруг почему-то ударилась в воспоминания, в первый раз, пожалуй, за долгие годы. И мы много говорили о тебе. Знаешь, только теперь, оглядываясь на минувшее с высоты своего тридцатилетия, я поняла, по краю какой пропасти вслепую бродила я, глупая, самонадеянная девчонка. Еще шаг — и я свалилась бы, полетела в темноту. Кто знает, сумела бы выбраться обратно?! А может быть, и шаг этот был сделан. Кажется, я уже камнем неслась туда, но меня схватили на лету крепкие руки, вытащили, увели подальше от обрыва. Это были твои руки, дядя Паша. Это был ты со своей волей и умом, честностью и открытой душой.

Знаю, ты чрезвычайно скромен и терпеть не можешь, когда о тебе говорят хорошее. Но ты поймешь, что я не пою тебе дифирамбов. Жизнь у человека одна, и нет ничего дороже, чем жизнь. А я едва не потеряла ее. Этим все сказано. Все общепринятые среди людей формы благодарности мелки и ничтожны в сравнении с тем, что ощущаю я. Поэтому благодарить тебя я просто не могу: не то слово. Я обязана тебе жизнью — это ближе к истине. А жизнь для меня — это Слава, Пашук, Ларка.

Вот кем ты стал для меня. Но только ли для меня? Мне кажется, нет, я точно знаю: на свете много людей, которых ты вытащил из такой же пропасти и которые нашли в тебе друга, большого, истинного друга. Также, как и я, они обязаны тебе жизнью. Кто они? Где сейчас живут? Сколько их — десять, двадцать, тридцать? Этого никто не знает, кроме тебя. А ты, конечно, никому не раскроешь своей тайны. И может быть, не нужно ее раскрывать.

И вот мы мечтаем со Славкой, чтобы Пашук наш не только носил твое имя, но и был таким, как ты. Чтобы люди называли его другом. Сумеем ли воспитать его таким?

Павлик, как и все мы, здоров. Этой осенью он пойдет в школу. Вячеслав через полтора месяца будет защищать диссертацию. Только Лариса пока еще никуда не готовится, в ясли разве что.

Я все время о себе, о нас пишу. А что у вас? Как вы живете?

Мы со Славой читали Указ о посмертном присвоении звания Героя летчику Сергею Быкову. Не хочется бередить тебе раны, и поэтому не задаю никаких вопросов, касающихся Сережи. Будет когда-нибудь возможность, расскажешь все, что тебе известно о его подвиге.

Заканчиваю, дорогие мои. Ждем письма с нетерпением. От всех Ветровых большой привет. Крепко целуем.

Марина.

1956—1957

Военная зима тысяча девятьсот сорок первого года отличалась необыкновенной суровостью: в середине октября круто подули ветры с Ледовитого океана, сырая стужа вошла через выбитые стекла в дома, заструилась тонкими ветвями поземка, потом снег густым слоем застелил изувеченные улицы; отвердела многоводная Нева, спаяв прозрачный лед с громадами военных кораблей. И — ни оттепели, ни намека на движение воздуха с юга.

Блистательная некогда столица, ставшая первой на земном шаре столицей нового мира, распласталась тенью у Невы, обложенная со всех сторон ненавистными чужаками. Стройные улицы, внимавшие стуку колес великосветских карет, гулкой дроби маршевого шага вооруженных революцией матросов и ликованию праздничных манифестаций, погрузились в неспокойную тишину. Вой самолетов, хлопанье зениток, оглушительные взрывы то и дело терзали ее, и сразу чистый, как над океаном, воздух пропитывался мерзкими запахами войны — пироксилина, крови, гари, кирпичной пыли. Но и тогда — со вспоротыми, выпотрошенными тут, там домами, фанерой вместо стекол, амбразурами в нижних этажах, без Клодтовых коней на Аничковом мосту, с зловещим черным куполом Исаакия, уродливыми грудами мешков с песком, укрывшими бесценные памятники, с плавающими в небе тушами аэростатов, — но и тогда Ленинград хранил черты гордого великолепия. Он напоминал израненный дом, где завешены зеркала и остановлены часы.

Исчезли веселые, взбалмошные воробьи. Замело ослепительно белым снегом не дошедшие до парков трамваи, — электростанции перестали подавать ток. В домах пересохли водопроводные краны. На топливо ушло все, что можно было сжечь в городе из камня, — топлива не было. Продуктовые склады были пусты, как и магазины. Из холодных кухонь не сочились запахи съестного. Кончился бензин в автомобильных баках. Санки стали самым надежным транспортом. Обессиленные, переставшие обращать на себя внимание женщины с ввалившимися щеками и пустыми глазами тащили их по протоптанным в сугробах тропинкам к прорубям на Неве, обледенелым колонкам, выросшим посреди мостовых, чтобы наполнить драгоценной водой кувшины, кастрюли, чайники… На санках везли близких, завернутых в простыни; на санках кончался их путь — путь в никуда. В госпиталях появились дети с недетской печалью в глазах и с культяпками вместо рук, дети на костылях…

Но город не плакал, не стенал. Слезы были выплаканы; ненависть заглушала скорбь. Надеждой было мщение. Оно взывало к сопротивлению, противоборству, оно ожесточало и поднимало в ослабевших телесно силу духа, силу, не поддающуюся измерениям и имеющую лишь один предел — физическую смерть.

Город жил особенной жизнью, какой никогда не жил до него ни один город мира. Подчиненный воле, строжайшей дисциплине, исходящей из единого партийного центра — мозга, сердца обороны, он выдерживал день за днем, месяц за месяцем немыслимое напряжение, готовя в муках лишений и постоянно висящей угрозы смерти светлый день Освобождения. Не зная, когда придет этот день, он свято верил в него. Вера поднимала на ноги живущего возле станка рабочего, химика в стылой лаборатории, ломавшего голову за ретортами, как научить приготовлять из несъедобного съедобное; вера вела истощенных, полуживых людей в кинотеатры, где крутили хроникальные короткометражки и добрые, смешные довоенные комедии.

Понять дух жизни осажденного и по всем правилам обреченного города врагу было не дано.

Набожный мизантроп-фанатик, равнодушный к роскоши, вину, женщинам, самоуверенно, с немецкой педантичностью расчел по дням быстрое крушение большевистской России под мощью солдатских сапог и добротно смазанного оружия. Три-четыре месяца (до заморозков!) на разгром Советов и выход к Уралу. Вслед за Москвой смешать с землей Ленинград, землю перепахать! Капитуляции не принимать! В плен не брать!

Расчеты оказались дутыми, превосходство — сомнительным. Давно лютовали русские морозы, а до Урала было далеко, насмерть стояла Москва. Гитлер, страшный в своей ярости, не выбирая слов, поносил командующего группой войск «Норд» генерал-фельдмаршала фон Лееба, этого холеного, спесивого саксонца, которому не хватило ума и сорока трех отборных дивизий взять Ленинград. И все же его больше беспокоили другие фронты: Ленинград — отрезанный ломоть — должен был, не мог не пасть к ногам победителей сам и молить о пощаде — вопрос каких-нибудь дней, в крайнем случае недель.