Андрей Островский - Напряжение

— Тасенька, я вынужден тебя покинуть, — сказал он поспешно.

— Но ты ведь хотел…

— Не могу, дорогая моя, не могу, извини, до завтра… Ты иди потихоньку, целую тебя. — И, круто повернув, зашагал в противоположную сторону.

Он не ошибся. Это был тот самый инвалид. Медленно переставляя костыли, он разговаривал с какой-то женщиной. Когда они разошлись, Бенедиктов настиг его.

— Предъявите ваши документы, пожалуйста.

— Зачем? — Инвалид поднял голову, узнал Бенедиктова: — А, капитан-лейтенант?.. Мы вроде недавно с вами встречались, еще табачком меня угощали, помните? На Васильевском…

— Документы, — властно повторил Бенедиктов и, не желая вступать в пререкания, показал свое удостоверение.

Инвалид достал потертый паспорт, стянутый поперек резинкой. «Грызин Александр Степанович, год рождения 1902, русский, место рождения…» — читал Бенедиктов при свете своего фонарика, присматривая в то же время за инвалидом. Тот проявлял признаки беспокойства, нетерпения, поминутно сплевывал и демонстративно тяжело вздыхал.

— Почему вы здесь ходите?

— А где мне еще ходить. — Грызин потянулся за паспортом, но Бенедиктов его не отдал.

— Вы же прописаны на Пороховых. Что вы здесь делаете?

— Прописан… Мало ли что… Там прописан, а живу здесь.

— Это нарушение паспортного режима. Где вы живете?

— На Васильевском… На Семнадцатой линии… У друга своего.

— Придется вам пройти со мной, — сказал как бы с сожалением Бенедиктов, пряча паспорт и фонарь.

— Да вы что?.. Не пойду я никуда. — Грызин поднял костыль и затряс им в воздухе: — Я инвалид второй группы, меня никто не имеет права трогать. Документы есть? Есть. В порядке? В порядке. Я за Родину пострадал, а вы…

— Тихо, не шуметь, — приказал Бенедиктов. — Прошу…

Грызин ругался всю дорогу, но у Бенедиктова было ощущение, что он сильно встревожен и ругань — лишь прикрытие его состояния.

В райотделе НКВД, оставив инвалида на попечение дежурного, Бенедиктов зашел к начальнику, немолодому, с массивным подбородком майору, кратко обрисовал ситуацию и обратился с просьбой допросить задержанного в какой-нибудь свободной комнате. Тот охотно разрешил.

Открыв ключом чей-то давно не топленный кабинет, Бенедиктов зажег свечу на пустом, с одним лишь телефоном, столе, покрытом пыльным стеклом, под которым лежали календарь и какие-то выцветшие бумажки.

— Присаживайтесь, Александр Степанович.

Грызин снял шапку, расстегнул пальто; за сбившимся шарфом проглядывала тельняшка.

Теперь Бенедиктов мог без спешки рассмотреть инвалида. При первой встрече, в подворотне, он показался значительно старше, дряхлее. На самом деле это был довольно крепкий мужчина с сильными руками и развитой грудью. Бинтов на пальцах не было, и следов ранения или экземы не ощущалось. Драповое пальто не новое, но вполне приличное. Бенедиктов обратил внимание, что под мышками оно не протерлось. Покалеченная нога, обернутая тряпками и с подвязанной к ступне галошей, сгибалась — по-видимому, ранение относилось к нижней части.

Наводили на размышления пометки в паспорте, и Бенедиктову предстояло разобраться в многочисленных штампах и штампиках с нечеткими литерами и расплывшимися чернилами. По ним выходило, что в армии Грызин никогда не служил, и одно это обстоятельство уже представляло интерес для Бенедиктова.

— Вы когда-нибудь теряли свой паспорт? — помахал он засаленной книжкой и наблюдая за выражением лица Грызина. — Предупреждаю сразу: за дачу ложных показаний вы будете привлекаться по законам военного времени.

— Понял. Расстреляете, что ли?.. — Грызин освоился, осмелел, в голосе прозвучала насмешка.

— Расстрелять не расстреляем, а неприятности будут. Отвечайте.

— Не терял я паспорт. Зачем терять? Как выдали в милиции, так и таскаю с собой, даже сплю с ним в обнимку, как с милой. Вон уже и листы поразвалились.

Бенедиктов улыбнулся:

— Как с милой — это хорошо… Милую беречь надо. Военный билет при себе?

— А на кой он мне сдался? Я инвалид. В паспорте записано: невоеннообязанный. Все! Лишний груз… Закурить можно? Теперь я угощаю.

— Курите, я не хочу… Тогда расскажите, когда, где и при каких обстоятельствах вы были ранены.

Грызин прикурил от свечи, после этого ответил:

— В порту, двенадцатого ноября. Поднимали на талях ящик, будь он проклят, полтора центнера, звено в цепи лопнуло, ящик сорвался — и на ногу…

— То есть у вас не ранение, а производственная травма, — уточнил Бенедиктов, все более и более удивляясь. — В каком же госпитале вы лечились и когда были выписаны?

Грызин назвал госпиталь и, матерясь, понес хирургов, которые больше месяца держали его и не смогли правильно срастить кости, и теперь неизвестно, будет ли он нормально ходить. Бенедиктов мат пресек, но выговориться дал.

— Где вы служили до травмы? — как бы между прочим спросил он. — В каких частях?

— Я не служил. У меня белый билет был.

— Вот тебе и раз… А как же с «Кировым» и «Октябрьской революцией»?

— С каким «Кировым»? — уткнул глаза в пол Грызин. — Я не говорил…

— Хм, забыли? Странно. Меня узнали, а что говорили, не помните? Почему?

— Не помню…

— Ну, раз не помните, идите вспоминайте, — сказал Бенедиктов и проводил его в камеру.

Пока Грызин думал, капитан-лейтенант еще раз удостоверился, что паспорт не фальшивый, и сел за телефон проверять показания.

По мере накопления сведений создалась довольно ясная картина: Грызин приехал в Ленинград в тридцать шестом году, не имея специальности. Был чернорабочим, такелажником в торговом порту, матросом на землечерпалке; женился, разошелся, пьянствовал, вследствие этого на одной работе долго не держался. В армию его не призывали из-за весьма редко встречающейся скрытой глаукомы, так что старшиной команды трюмных машинистов на линкоре Грызин быть никак не мог. Следовательно, он лгал тогда. («А почему, собственно, он должен раскрываться первому встречному?» — подумал Бенедиктов. Только сейчас ему пришло в голову, что не придал значения торопливости Грызина, когда зашла речь о службе на линкоре и он спросил о капитане третьего ранга Чухнине, известнейшей среди моряков на корабле личности. Конечно же, Грызин быстро смекнул, что капитан-лейтенант гораздо лучше знает флот и легко может уличить его во вранье.)

Полученные сведения подтвердили все, что говорил Грызин. Они были важны, но самое существенное заключалось в одном: Грызина выписали из госпиталя тринадцатого декабря, когда Лукинский уже был убит. Остальное Бенедиктова мало интересовало. Разработанная им в уме конструкция развалилась. Расставаться с ней было жаль (столько труда и никакого результата!), но приходилось. Бенедиктов тут же позвонил Дранишникову и кратко доложил о событиях.