Андрей Островский - Напряжение

Дранишников молчал, теребя пустую трубку, — Арефьев не курил и не выносил табачного дыма, особенно махорочного.

— А память… Память, замечу, прехитрая штука. — Арефьев снял очки, на переносице — красная полоска, глаза стали беспомощными. — У меня был случай, когда я забыл имя товарища, с которым учился и довольно часто встречался. Фамилию помню, а имя забыл, хоть убей! Несколько минут мучился, вспомнил, разумеется смеялся над собой, но… И здесь ошибка в дате может быть естественной погрешностью памяти. Это возможно. Тем более что в других вещах, для нас важных, ошибок нет.

— Все равно, ошибка есть ошибка, — хмуро произнес Дранишников.

— А общее впечатление о нем у тебя какое?

— Да в общем положительное, даже, я бы сказал, хорошее.

— Оно совпадает с моим. Он готов идти?

— Готов.

— Я думаю, это беспроигрышный вариант. Хотя, безусловно, известная доля риска есть. Давай-ка, Олег Сергеевич, прикинем, чем мы рискуем…

Скрип, скрип, скрип… Русинов прошел легкий, как игрушка, мостик со львами, миновал на Малой Подьяческой дом семь, успев заметить в окне второго этажа — четвертом справа — фанеру с подтеком синей краски. Можно было идти, но останавливаться не стал, покружил с час по тихим улицам и теперь снова оказался у дома. Посветив спичкой, увидел круглый эмалированный номерок с цифрой восемьдесят восемь на филенке. Гвоздь в косяке торчал — это тоже был благоприятный знак. Тогда Русинов дернул за грибок старинного звонка-колокольчика и спросил Михаила Николаевича.

— А кто это? — Голос глухой, вроде бы безразличный.

— Есть вести от брата, — сказал Русинов, берясь за медную ручку.

Отодвинулась тяжелая щеколда, звякнула цепочка. В щель брызнул свет керосиновой лампы.

— Неужто Семен жив?

Перед ним стоял мужчина лет пятидесяти пяти с крупной головой, высокий, чернявый, по первому впечатлению похожий на грузина; лицо небритое, в оспинах.

— Выходит, жив, коли вести шлет. — Русинов достал из кармана записную книжку, протянул марку.

Михаил Николаевич рассмотрел ее на широкой ладони, приблизив лампу; пропустил гостя в прихожую, тщательно запер дверь.

— Один?

— Скажи спасибо, что один, могло никого не быть.

— Что так? Пощипали?

— Двое остались, лежат там на льду. — Русинов поставил автомат в угол, стащил с плеч лямки мешка: — Это гостинец.

— Не наследил? — остановил оценивающий взгляд на Русинове Михаил Николаевич, принимая мешок. Автомат тоже взял — с глаз долой.

— Будь спокоен, учили… Ух холодрыга…

В комнате, возле холодной печурки под огромной иконой с золотым окладом и тускло чадящей на цепях лампадой, сидела довольно молодая женщина, вязала. Михаил Николаевич положил на пол мешок, сказал ей: «Нам поговорить надо». Женщина поднялась молча, бросила на диван спицы и, надев ватник, вышла.

— Когда прибыл? — приглушенно спросил Михаил Николаевич, откинув подальше спицы, сел.

— Сегодня ночью.

— Кто с тобой был еще?

— Степан Калмыков и Кирилл Пряхин.

— Радист был?

— Был. Пряхин.

— От ты черт возьми, надо же! Не повезло, — похлопал кулаком по кулаку Михаил Николаевич. — Радист нужен позарез, связи нет никакой. Сидим, копим, а передать как?..

— Пока готовь что есть, передам и доложу. Пришлют другого радиста.

— Это когда еще будет…

По привычке Русинов отметил, что у собеседника толстые надбровные валики, зубы, должно быть, вставные, чуть шепелявит.

— Ну, говори, что принес.

— Так. — Русинов склонился к Михаилу Николаевичу, перешел на шепот: — Приказано передать: «Марию интересуют яблоки, по сортам. Сколько грузов прибывает за день. Где располагаются «овощные базы» для «шестерки». Количество «скороходов» и новых «невидимок». На «невидимки» обратить особое внимание: чем отличаются от старых, где укрываются…»

Михаил Николаевич кивал, слушая сосредоточенно, иногда вставлял «угу». Вдруг насторожился, подняв голову с болезненной гримасой на лице. Русинов смолк.

— Кто-то вроде по лестнице прошел… Ты сколько здесь пробудешь?

— Еще неделю.

— Крыша есть?

— Найду.

— Сегодня останешься у меня, скоро комендантский час, уйдешь утром. Постелю в соседней комнате. Там холодно, но ничего, переспишь, одеялами накроешься… Как там дела? Рассказывай. Войск много?

— Много, — сказал Русинов, — и все прибывают. Танки, артиллерия, самоходки…

— Ну, значит, в наступление скоро перейдут, слава те господи. — Михаил Николаевич обернулся к темному, закоптелому временем образу, перекрестился. — Скорей бы, скорей… Поцарствовали большевики, будет… Двадцать пять лет без малого… У нас тоже силы собираются, без дела не сидим, так и передай.

Он поднял на колени вещевой мешок, развязал. Пачки денег сложил в нижний ящик комода, за белье, пересыпал в свой мешок махорку; консервы, галеты, отделив небольшую часть Русинову, спрятал в буфет.

— Наговорились? — Женщина появилась в дверях, прижимая к груди на согнутой руке мелко наколотые дощечки.

Загудел огонь в «буржуйке»; пощелкивая, быстро накалилось железо, проступили малиновые пятна.

Сидя на корточках, женщина исподволь посматривала на Русинова испытующе и недобро. Потом поднялась и, заложив руки за спину, бесцеремонно уставилась на него прищуренными глазами. У Русинова похолодело внутри.

— Ты хорошо проверил его? — спросила она мужа. — Мне кажется, я его видела…

— Где? Когда? — резко повернулся к ней Михаил Николаевич.

— Вчера, возле дома энкавэдэ, у Литейного моста.

— У Литейного моста? — угрожающе переспросил он, раздувая ноздри, и — Русинову: — Что ты там делал?

Русинов задержал дыхание, нахмурился, проговорил хладнокровно:

— У какого моста? У Литейного? У вас тут столько мостов, что, думаете, я все их знаю?

— Нет, нет, постой… Как ты к нам шел? По каким улицам?

Меньше всего Русинов предполагал, что ему придется перечислять улицы при таких обстоятельствах. Пригодились упражнения со Степаном. Его слушали с обостренным вниманием, стараясь подметить какую-нибудь неточность, но не нашли.

— Патруль тебя задерживал?

— Нет, обошлось…

— Как же ты тогда очутился на Литейном?

— Значит, никак…

Михаил Николаевич спросил жену:

— Ты точно помнишь, что это был он?

Женщина медленно расстегнула пуговицы ватника тонкими пальцами, сказала с той же неприязнью:

— Не знаю, мне показалось, что видела я его.

«Блефуют. На нервах играют, — вдруг догадался Русинов, внутри все разом расслабилось. — Дешевка!» Сказал грубо Михаилу Николаевичу, кивнув на жену:

— Слушай, она у тебя сама не из энкавэдэ случайно? Или того? — повертел пальцем у виска. — Я эти штучки не люблю, запомни.