Андрей Островский - Напряжение

Бенедиктову был знаком этот дьявольский передатчик «Krümchen» («Крошечка»), как называли его фашисты, снабжавшие им свою агентуру. Разового пользования, простенький и сравнительно мощный, но небольшой емкости, он подавал непрерывный сигнал всего несколько минут, настроенный на одну волну. Гитлеровцы сигнал пеленговали, а дальнобойные орудия посылали снаряды в то место, откуда он исходил.

Бенедиктов вспомнил один случай, произошедший поздней осенью на Выборгской стороне, когда фашистский агент под фамилией Овцын подговорил едва державшегося на ногах от голода девятилетнего мальчонку за кусок хлеба пройти с «Крошечкой» в кармане вокруг завода, изготовлявшего мины, и показал, что и когда надо нажать. То ли мальчишка не понял как следует, то ли от истощения не успел дойти до завода, но, так или иначе, «Крошечка» начала подавать сигналы возле огромного жилого дома. Снаряды попали в левое крыло, убив и изувечив около сотни человек.

Мальчишке оторвало обе ноги и руку, но он успел, отчаянно крича и заливаясь кровью, сказать какой-то женщине про «дядю» и «коробочку». Та подбежала к первому попавшемуся военному — им оказался, и удачно, Бенедиктов. По горячим следам, с помощью нескольких человек «дядю» удалось схватить на чердаке и выволочь на улицу. Толпа тут же растерзала бы агента, если бы не подоспевшие бойцы из расположенного неподалеку автобата, которые отбили его, чтобы через сутки, по приговору военного трибунала, расстрелять. Бенедиктов проверил его документы. Все они были наглой дешевкой, спешно сфабрикованной липой, рассчитанной, по-видимому, на деморализованное, потерявшее способность сопротивляться население Ленинграда, — и паспорт на имя псковского гражданина, учителя Овцына, и справка эвакопункта, и даже осоавиахимовское удостоверение…

Бенедиктов живо представил красную потную морду с бородавкой над бровью, истерически закаченные глаза. Когда этого подонка «учителя» бойцы тащили в комендатуру, он визжал и извивался угрем, хватая чужие руки и пытаясь приложить их к своим мокрым губам, — вымаливал прощение… Омерзительное было зрелище… Сами они не хотели умирать — они хотели, чтобы умирали другие!

— Все? — спросил Дранишников, принимая передатчик. — Посмотрим, что в мешке.

С натугой он вытащил его, как ведро из колодца, развязал лямки.

Бенедиктов замер в оцепенении, увидев, что Дранишников ставит на пол бутылки с подсолнечным маслом, пачки рафинада, пакеты риса, гречи… Все — довоенное, в добротной упаковке.

— Фью! — присвистнул старик. — Эх, Тимофе-ей… Докатился, бандюга, холуем стал… — плюнул, выругался злобно.

Управдом поправил нервно повязку на глазу, переминулся с ноги на ногу, шумно глотнул.

— Пишите акт, Всеволод Дмитриевич, — сказал Дранишников.

Слова батальонного комиссара не достигли Бенедиктова. Глухие удары сердца содрогали его тело, отдавали в голову. Он взял пакет с крупой, потискал холодными пальцами. Представил Тасю, ее голодные исстрадавшиеся глаза, сжал челюсти до ломоты в зубах.

— И куда же вы все это денете? — тихо спросил управдом.

— В трибунал, как вещественные доказательства, потом — в госпитали, — ответил Бенедиктов, опуская пакет.

— Ну, что вы там медлите? — резко проговорил Дранишников. — Пишите: шоколад «Золотой якорь» — три плитки; водка «Московская» — одна бутылка, поллитра; галеты — пять пачек; молоко сгущенное…

Бенедиктов писал, как в тумане; Дранишников складывал продукты обратно в вещмешок. Сложив, завязал, отряхнул руки. Поставил подпись под актом, передал листок всем остальным…

— Ну, рассказывайте, что у вас стряслось? — сказал Бенедиктов, пододвигая стул Елсукову, но сам остался стоять, чтобы не затягивать встречу с говорливым капитаном третьего ранга.

Тася не пришла и сегодня. Бенедиктов, полный мрачных мыслей, решил во что бы то ни стало вырваться вечером домой. Если бы он сам не назначил свидание Елсукову на восемнадцать тридцать, то, наверное, был бы уже там.

— Я давно ждал нашего разговора, заготовил целую речь в уме, а сейчас все растерял, даже не знаю, с чего начать…

— Начинайте с чего-нибудь, — «только короче», чуть не прибавил Бенедиктов, но сдержался, понимая, что какие-нибудь важные обстоятельства привели Елсукова к нему.

Бенедиктов отметил, что Елсуков выглядит плохо; со времени прошлой их встречи он заметно постарел: седые волосы поредели, щеки — в складках, а залысина, казалось, стала еще больше.

— Прежде всего я должен повиниться перед вами за тот разговор. Я так волновался тогда, что кое-что упустил и, наверное, информировал вас не совсем точно.

— Чем же было вызвано ваше сильное волнение?

— Стечением разных обстоятельств… Попробую объяснить. — Елсуков приложил руку ко лбу и тотчас отдернул ее. — Так вот. Вы сказали тогда, что Евгений Викторович Лукинский покончил с собой. Вы убеждены в этом? У вас не закрадывалось подозрение, что он не покончил с собой, а убит?

Бенедиктов сделал удивленное лицо и сел: слова Елсукова показались заслуживающими внимания. Спросил осторожно:

— У вас есть, по-видимому, какие-нибудь соображения на этот счет?

— Да… Видите ли, за три или четыре дня до того, как вы меня вызвали, я был у Лукинского… Я пошел к нему после работы, потому что в тот день он не явился в часть. Во-первых, я хотел узнать, что с ним и не нужно ли ему чем-нибудь помочь, он ведь один. Во-вторых, мне необходимо было проконсультироваться по нашей срочной работе. Неподалеку от его дома меня застала воздушная тревога, и я вынужден был спуститься в бомбоубежище. Сразу после отбоя я поспешил к Лукинскому. Когда я поднимался по лестнице, на втором или третьем этаже я услышал, как хлопнула дверь. Помню, я еще подумал: «Ну, значит, жив…»

— Вы уверены, что хлопнула именно его дверь?

— Ни минуты не сомневаюсь в этом. Его. У каждой двери свой характерный стук.

— Позвольте, — сказал Бенедиктов, прикидываясь несведущим, — откуда вы так хорошо знаете стук дверей Луганского, если бывали у него всего один раз?

На лице Елсукова появилось страдание. Он вздохнул шумно, быстро заговорил:

— Я вам вначале сказал, что из-за волнения я… я… ну, как бы это выразиться… не совсем был точен… У Лукинского я бывал. Не часто, но бывал… Так вот, вскоре после того, как стукнула дверь, мне повстречался человек, инвалид, на костылях… Я посторонился, чтобы дать ему пройти, и двинулся дальше…

— Говорили вы с ним о чем-нибудь?

— Нет. Прошли мимо… И вот, когда я постучал в квартиру, мне никто не ответил. Меня это удивило, я постучал сильнее, потом просто забарабанил… Так никто мне и не ответил, и я, подождав еще некоторое время, пошел домой. Дома я рассказал об этом странном случае Раечке, жене, — у нас уж так заведено, что друг от друга у нас секретов нет, — и мы оба гадали, не зная, что предположить. Когда же вы сообщили, что Лукинский покончил с собой, я подумал сразу: это не так…