Олег Смирнов - Проводы журавлей

Чернышев еще покурил, погрыз травинку, запахнулся в сиротский халатик — впору списывать, но ОВС [6] Обозно-вещевое снабжение. не списывает, носи какой выдали. Орган в костеле отгремел, слышны были птичье цвирканье и шум автомашин, пыливших проселком по-над берегом, с мыска были видны и полуторки, солидная колонна: в кузовах ящики с боеприпасами, на запад, на запад. Речка на подступах к городишку делала петлю, резко сворачивала на северо-восток и растворялась в сосняках и березниках. И там где-то, попетляв, она вливалась, вероятно, в другую, побольше, реку, а та, в свою очередь, могла быть уже притоком Вислы — главной польской реки, на которой стоит Варшава. Слова-то какие, «Висла», «Варшава», вот что встало в повестку дня, чуешь, Коля Чернышев? И мы дойдем туда, Коля Чернышев!

Дойти-то дойдем, а чем сейчас занята Анечка, медсестра Кравцова? С которой он калякал полчасика в заброшенном саду и которую после выглядывал у домиков медсанбата, но без особого успеха. Как тянет увидеть ее! Какие там поцелуи, даже и не разговаривать, только б взглянуть на нее. Вечером встретимся? Придет на кинокартину? Ох, сколько еще до ужина, а потом еще дожидайся, пока смеркнется!

Подивившись смене мыслей и настроения, Чернышев снова щелкнул зажигалкой, задымил, задумался. Да, Анечка — чудо, мировая, завлекательная девчонка, подвезло, что ее встретил. А мог и не встретить, если б двадцать второго июня не выбрался из дьявольского пекла. Оно, конечно, и в дальнейшем попадал в переделочки, но двадцать второе июня — самое страшное, страшней некуда, поскольку это были первые часы войны. До этого ж не воевали ни его товарищи, ни он сам.

От чрезмерного курения, да еще, в сущности, на голодный желудок поташнивало, во рту — как чужие сапоги лизал, тьфу ты! И он сплевывал и сплевывал, а горечь в глотке не проходила, вроде бы и жгло. Не смоли до упаду, балда, лучше дыши полной грудью, воздух-то каков, а? Мед, нектар! Крем-брюле! Фильм-то также будут крутить на свежем воздухе — не боимся, что фрицы засекут свет и пробомбят, фрицевской авиации не опасается даже шоферня: ночью газуют с зажженными фарами. А в сорок первом? Теперь наше господство в воздухе!

Еще и в сорок втором о светомаскировке заботились, как о любимой теще: холили и лелеяли, то есть чтоб ни щелочки, иначе ночные бомбардировщики засекут и обложат бомбами, как по заказу, — некуда деваться. Да вот, точно, в феврале сорок второго крутили батальону киношку в каком-то деревянном складе на окраине Тулы. На экране девушка с характером, очаровательная Валентина Серова, в которую фронтовики влюблялись поголовно, решительно срывала со шпиона фальшивую бороду, а в небесах гудели чужие самолеты. И нелегкая кого-то понесла во двор: открыл дверь, полоска света вырвалась наружу, последовала бомбежка, понакидали и фугасных и зажигательных. Склад загорелся, народ кинулся к выходу, пробка, сгорело десять бойцов. Не на фронте погибли, не в бою, сгорели заживо на кинокомедии, как родным-то напишешь? Лишний раз убеждался: смерть многолика, бывает и не геройская…

А жить все ж таки прекрасно. Хоть и дырявили, а его тело молодо, сильно, мускулисто, поправится — мышцы заиграют. Хоть и всякое выпадало, а душа его не усохла, не скукожилась, не озлобилась и хочет добра — ему и людям. Будем жить и ждать радостей, которые принесет завтра. Если только война не подсечет этого «завтра». Верь в свою звезду, капитан Чернышев. Слушаюсь, буду верить!

Он пересел с пенька на травянистый песчаный бугорок, потом расстелил халатик и лег в теплую траву, в теплый песок. Подложив под затылок кулак, глядел в глубокое голубое небо, по которому туда-сюда кочевало одинокое облачко. Он подумал: я сродни ему, его мотает по небу, меня по земле — и усмехнулся над собой. Какой же он одинокий, коль неизменно рядом были армейские товарищи и друзья? Что он сейчас выпал из строя — не виноват, так случилось. Выпал временно, чуток поправится — и ходу в первый батальон. Да и тут он не один, ежели есть Аня Кравцова. Будь это возможно — чтоб оказалась рядышком с ним на фланелевом халатике, и он бы не полез с поцелуями, а смотрел бы и смотрел в продолговатые карие глаза, влажные, как и ее губы. Но это невозможно…

На ужин Чернышев вообще не пошел, пускай лейтенанты пользуются его добротой, — отирался возле медсанбатовских объектов. Курил до одури, уже сплевывать было нечем, во рту сплошная горечь и сухость. Витавшие весь день слухи подтвердились, крутят фильм, но название путали — то ли «Чапаев», то ли «Волга-Волга», то ли «Дети капитана Гранта». Во всяком случае, в восемнадцать ноль-ноль Аня сменяется, нужно встретить ее, чтоб не перехватили: ухажеров в медсанбате хватает. Главное — пригласить в кино и сесть с ней рядом, программа вполне реальная. Но зевать не приходится, бдеть надо в оба, не прозевать Ани.

Настроение у Чернышева было легкое, светлое, немного грустное, и от этой неведомой грусти он чуток умилялся. Что-то непонятное приподняло его, очистило, и он как бы заново оценил себя. Когда сидел на пеньке и смотрел на схожую с Бугом речку? Или когда лежал на песке и смотрел на небо с одиноким облачком? И в чем выразилось это очищение? Да и произошло ли оно, не выдумывает ли он? Но что он не подлый, не грязный человек, ручается. Мало этого? Никогда таким не будет. Мало? Может быть, и мало.

Аня выскочила на крылечко, сама увидела его, сбежала по ступенькам, цокая каблуками. Засмеялась, как булькнула:

— Давно ждешь, мой капитан?

— Нет, недавно, — сказал он, задохнувшись от неожиданности, и принялся кивать. — Нет, нет, недавно!

Она вгляделась в него, перестав смеяться, а он бессмысленно кивал, ушибленный богом, несчастный контуженый, черт бы побрал. Стало досадно на самого себя, и Чернышев сказал, поддерживая их обычный полушутливый-полуироничный тон:

— Где пропадала, моя единственная? Я уж хотел вызывать на дуэль командира медсанбата!

Она и не улыбнулась, он понял: опять сморозил, неостроумно, глупо опять. Глупеет он при ней, да? Аня сказала:

— В кино пойдем? Приглашаешь?

— Обязательно! — Он кивал теперь уже в лад. — Непременно! Да!

И дальше продолжалось сплошное везение. Когда они подошли к поляне, с краю которой на двух соснах были распяты сшитые простыни, на табуретках и самодельных лавках — положенные на пеньки доски, — местечек свободных уже не сыщешь. Чернышев подрастерялся, Аня шарила глазами по рядам, и вдруг из третьего ряда раздалось:

— Товарищ капитан, идите сюда! Вам заняли!

— Сюда, сюда!

Лейтенанты кличут, им облагодетельствованные. «Выкают» даже, воинское звание вспомнили, ишь ты. Чернышев, ведя за собой Аню, протиснулся в проход, к лейтенантам:

— Ну где? Где свободно?