Николай Почивалин - Летят наши годы

— Кто она? — поинтересовалась Мария Михайловна, — Очень хорошее лицо, скромное, приятное.

— Работает на часовом заводе. Сборщица, кажется, — ответила Полина.

Включили свет, разговором завладела теперь Агриппина Семеновна, Дань приличиям была отдана в начале вечера, выпила она, пожалуй, побольше своего раскисшего супруга, но не захмелела и была, как говорят, в самом настроении.

— Чудно! — громко и самодовольно говорила она. — Гляжу на эту самую Настю — чевой-то она за свой завод держится? Места потеплее не найдет и мается!

— Разве это плохо — часы делать? — вмешался Воложский.

— Край как интересно: часы делай, а есть нечего. Да еще с дитем!

— А вы где работаете? — поинтересовался Воложский.

— Я-то? — хохотнула Агриппина Семеновна. — В хлеву у себя!

— Непонятно.

— А ты приди ко мне — и поймешь. Ветчину-то вот мою ели. Четыре борова ходят, поздоровше меня! Вона окороков сколько!

— Так вы их продаете? — удивленно спросила Мария Михайловна.

Полина второй раз подтолкнула тетку, но та уже вошла в раж, не могла остановиться. Настал миг ее торжества!

— Нешто такую прорву съешь! — насмешливо взглянула она на учительницу. — Одного зарежу, продам — десять тысяч в кармане! Вот тебе и денежки!

Воложский крякнул, с подчеркнутым вниманием начал крутить ложкой в стакане.

Горячая краска стыда обдала лицо Корнеева. Он зло царапнул в блокноте и швырнул его.

— Чевой-то? — все еще победно улыбаясь, но чуть обеспокоенно спросила Агриппина Семеновна.

Икнув, Степан Павлович поймал блокнот, старательно прочитал:

— «Спекуляция!»

Слово, как камень, тяжело упало в притихшей комнате:

— Чевой-то? — осекшимся голосом переспросила Агриппина Семеновна и, тяжело багровея, зло обрушилась на Корнеева. — Это кто спекулянтка? Я? Зеленый ты мне такие слова говорить! Сопляк!

— Тетя!

— Вот она, моя спекуляция! — Агриппина Семеновна совала красные широкие руки чуть ли не в лицо Корнеева. — Ими вот и сало рощу и дерьмо убираю, ночей не сплю! Хребтиной своей! Спасибо надо сказать — кормлю! А дорого — так не моя вина! Что дешево-то? Ты его дай в магазин, я, может, попрежде тебя в очередь встану — за дешевеньким-то!

Корнеев, проклиная свою немоту, вскочил.

— Тетя! Тетя! — пыталась остановить Полина.

— Что — «тетя»! — бушевала Агриппина Семеновна. — Не правда? Один он блаженненький, ни себе, ни людям. Правильно тот живет, кому попользоваться нечем! Все одним рыском живут!

Агриппина Семеновна махнула рукой, сбила рюмку — на скатерти, растекаясь, заалело пятно.

Поминутно снимая и надевая пенсне, Мария Михайловна мучительно краснела, твердила усмехавшемуся мужу:

— Пойдем, Костя, пора уже. Пойдем.

— Куда же вы, чай еще не пили! — досадовала Полина.

— Со спекулянткой сидеть не хотят, — насмешливо, тяжело дыша, вставила Агриппина Семеновна.

— Да замолчите вы! — крикнула Поля.

Тетка обиженно шмыгнула носом и, трезвея, замолчала. Кажется, и в самом деле зря она тут толковала: народ не тот.

Толкнув в бок клевавшего носом мужа, она зло зашипела:

— Не спи!

Одеваясь, Мария Михайловна успокаивала расстроенную хозяйку:

— Ничего, Поленька, все хорошо. Ну, пошумели немного, бывает. Спасибо вам. Приходите с Федей, обязательно приходите. Вы у нас не помню уж сколько не были.

— Ох, как нехорошо! — огорчалась Полина, прижимая к горящим щекам руки.

— А ты не кипятись, подумаешь! — успокаивал Воложский Корнеева, решившего проводить гостей, и со стороны, должно быть, в другую минуту это выглядело бы смешно: гость подавал хозяину шинель, помогал ему найти рукава. Только усилием воли Корнеев сдерживал себя: ему хотелось в шею вытолкать и тетку и ее нового благоверного. Руки у Федора Андреевича дрожали.

На улице, дохнув свежего воздуха, Константин Владимирович засмеялся:

— Да, развернулась баба! Гони ты ее от себя подальше.

В воздухе потеплело, и, немного успокоившись, Корнеев заметил: шел снег.

Мягкие белые хлопья, тускло мерцая, кружились, бесшумно падали на землю, прохладно и успокаивающе ложились на горячее лицо.

Снег шел целую неделю — то отвесно, прямо, густой и непроницаемый, то, когда задувал ветер, косо и хлестко. Шел не переставая, и только в глухие часы, когда город забывался непробудным предутренним сном, стихал, кружил редкими, тоже сонными пушинками, словно набираясь сил. Свидетелями этих недолгих передышек были случайные прохожие, торопливо, с оглядкой бегущие с вокзала по пустым улицам, рабочие ночных смен да постовые милиционеры. А к утру, когда город просыпался, курил первые папиросы и спешил на работу, снег валил снова, засыпая глубокие следы белым пухом.

Сегодня утро выдалось солнечное, ясное; снег лежал золотисто-голубой, такой прозрачный, пушистый, невесомый, что его, казалось, можно сдуть одним дыханием.

Поглядывая в окно, Федор Андреевич торопливо перетер посуду, убрал кровать: с того дня, когда он впервые застелил постель солдатским «конвертом», по какой-то молчаливой договоренности утренние хозяйственные дела перешли к нему. Поля прибирала теперь только по выходным дням, в среду. Корнеев не обижался, но каждый раз, проводив жену и принимаясь за свои нехитрые обязанности, с горечью усмехался: такова она, пенсионерская жизнь!

На крыльце Корнеев зажмурился: рыхлый снег играл веселыми искрами. Дома стояли с белыми шапками на крышах, подслеповато поглядывая заснеженными окнами. Широкий двор весь был занесен, и только наискосок, к воротам, тянулись глубокие ямки — обитатели квартир шли гуськом, след в след, боясь оступиться и по пояс ухнуть в белую мякоть.

С минуту Федор Андреевич постоял на крыльце, с радостным изумлением разглядывая сугробы, вернулся домой. В чулане отыскал кусок фанеры, прибил его к черенку от старой лопаты, надел ватник.

До обеда он таких траншей отроет, что любо-дорого.

Снег еще не затвердел и легко осыпался с лопаты, было удивительно, что этот пух имел какую-то тяжесть. Иногда, по ошибке, Федор Андреевич бросал снег влево, против ветра, и тогда легкий мокрый дымок оседал на разгоряченном лице, мгновенно таял. Корнеев довольно пофыркивал.

Хорошее это занятие — убирать снег! Наклон — взмах, поднял — бросил. Подчиняясь точному ритму, сердце стучит могучими ровными толчками, с силой гонит по телу горячие, упругие струи. Никаких болей, никаких тревог — ощущение бодрости и здоровья переполняет все существо. Широкий проход все дальше врубается в сугробы прямыми острыми краями; легко и беспечально, подчиняясь каким-то своим, неуловимым законам, плывут мысли… Вот Федяшка Корнеев в больших подшитых валенках, оставшихся после отца, крутится у ног матери — маленький, весь облепленный снегом. Мать в потертом рыжем полушубке широкими движениями откидывает снег лопатой, посмеивается. Потом она отдыхает, присев на завалинку, довольно блестит черными глазами: