Николай Почивалин - Летят наши годы

— Давай паспорт, — как-то неуловимо подобравшись, говорит Костя.

Он открывает входную дверь, в ту же минуту сидящий за перегородкой сержант вскакивает, приветствуя начальника. Костя четко, даже щеголевато подносит руку к козырьку фуражки.

— Возьмите паспорт, пропуск перешлете ко мне.

— Есть, товарищ майор!

Впереди — какие-то корпуса, сараи; возвышаясь над ними, дымит самая простая заводская труба; на белой кирпичной стене — большой рисованный плакат: в овале — женщина и дети, склонившись над столом, пишут письмо, ниже — крупная броская подпись:

«Семья ждет твоего возвращения к честной трудовой жизни».

— Вот это и есть наша исправительно-трудовая колония, — объясняет Костя. — Колония промышленная, у нас несколько производств. Сейчас я тебе их покажу.

Из-за угла доносится пряный запах пиленого дерева; возле длинного плоского цеха — гора ящиков, штабеля желтых досок; в открытых дверках верстаки, тоненький визг электропилы, хвойный дух древесины, царство опилок и стружек…

— Готовим тару для макаронной фабрики. И для своих нужд, — деловито говорит Костя.

Выглядит все это обыкновенно, буднично, мое напряженно-повышенное внимание ослабевает — до тех пор, пока не начинают попадаться первые заключенные.

Угнетает прежде всего одежда — одинаковые ватники, штаны из «чертовой кожи», грубые на кожаной подошве башмаки, — все похоже настолько, что поначалу одинаковыми кажутся и лица людей. Стараюсь не встречаться с ними взглядом — с безликими, уступающими нам дорогу с пришибленным и почтительным «здравствуйте, гражданин начальник». С каким-то смутным чувством неприязни кошусь на спокойно вышагивающего Костю. На него все это, конечно, не действует: вежлив и сух, как короткий взмах правой руки, которым он молча отвечает на приветствия.

Я не знаю, за что эти люди попали сюда, но мне жаль их. Боже мой, думаю я, и так изо дня в день, из месяца в месяц, иногда — из года в год. Там, за высоким забором, опутанным колючей проволокой, гудки паровозов, осыпающие зеленые искры троллейбусы, смех девушек. И все это не для них…

— Костя, — дали человеку пять лет, и он все их тут отбыть должен?

— Не всегда. Сроки заключения могут быть пересмотрены.

— В каких случаях?

— После отбытия половины или двух третей срока. Если за это время заключенный примерно себя вел, хорошо работал, не допускал нарушений, колония возбуждает ходатайство об условно-досрочном освобождении.

— Почему условном?

— Человеку оказывают доверие. Освобождают при условии, что в течение оставшегося срока он не совершит никаких проступков.

— А если совершит?

— Осудят и добавят тот самый срок, который скостили.

— И бывает так?

— Всяко бывает. — Костя неопределенно пожимает плечами.

Весь этот разговор идет на ходу, пока мы вышагиваем от цеха к цеху. От просторного гаража, где под вздернутыми капотами копошатся во внутренностях моторов шоферы и слесари, к механическому, с ровными рядами фрезерных и токарных станков и шелестом сизой металлической стружки, — до литейного, где под серо-черным огнеупором вагранки клокочет расплавленный металл и лежат плоские опоки, заполненные пористым, исходящим жаром литьем.

— Ладно, — решает Костя, вытирая измазанные где-то руки, — пошли. В одиннадцать у меня междугородный разговор. По пути покажу жилые корпуса.

Бытовая зона отделена от производственной внутренней стеной; здесь своя проходная, свой вахтер, свой особый мир, сейчас — в разгар рабочего дня безлюдный и тихий.

Минуем запертый до вечера клуб, медпункт, глянувший из-за поворота большими стерильно чистыми окнами, и я удивленно присвистываю. У входа в длинное одноэтажное здание — синяя, так привычно выглядящая в любом селе и городе и неожиданная здесь вывеска: «Министерство просвещения РСФСР. Филиал областной заочной средней школы». На всякий случай заглядываю даже в окно: просторная комната, ряды столов, черная классная доска, кусочек мела на столе преподавателя.

— Ого, у вас тут целый бытовой комплекс!

— Милое дело. — Костя пожимает плечами. — Здесь люди живут. Как же иначе?

Не постучавшись, Костя открывает дверь жилой секции.

В нос бьет тяжелый спертый дух скученного жилья. Комната метров восемнадцати — двадцати плотно заставлена двухъярусными железными койками, застеленными шерстяными синими одеялами. Белеют в изголовьях подушки, сложенные треугольником полотенца; мокро блестит мытый крашеный пол.

Никого нет, Костя недовольно крякает.

И тотчас из дальнего угла, откуда-то из-под кровати показывается человек. В серой, с засученными рукавами рубахе, наголо остриженный. Бросив мокрую тряпку, он делает несколько шагов вперед, останавливается по команде «смирно».

— Гражданин начальник, — очень невнятно докладывает он. — Секция вторая, все на работе. Дневальный…

Фамилию его я уже не разбираю, так тихо, каким-то тусклым, бесцветным голосом говорит он. У него болезненно бледное лицо и неожиданно яркие красные губы. Глаз я его не вижу — они бегают, одинаково, кажется, избегая и моего и Костиного взгляда.

— Ты завтракал? — спрашивает Костя.

— Так точно.

— Болен?

— Никак нет.

— А почему чуть говоришь?

Дневальный поднимает голову, я, наконец, вижу на секунду его глаза и чувствую, как у меня по коже ползут мурашки, — такая в них огромная тоска и боль! Убежден, что здесь какая-то жестокая судебная ошибка, готов дать руку на отсечение, что у человека чудесная тонкая душа!

— Слушай, — волнуясь, говорю я Косте, едва мы выходим. — Может, я лезу не в свое дело, но скажи, пожалуйста, почему ты с ним так бестактно? Грубо? Что это за человек?

— Бандит, — просто отвечает Костя и безжалостно добавляет: — Вторая судимость.

От неожиданности останавливаюсь, ошарашенно моргаю, Ну и ну — вот тебе и тонкая душа! А я-то по наивности считал, что умею разбираться в людях. Ловлю себя на том, что начинаю смотреть на Костю иными глазами. Тут и людям верить перестанешь, и очерствеешь поневоле.

— Вот так, брат, — словно услышав мои мысли, говорит Костя. — Идем теперь ко мне. Поскучай, раз сам вызвался.

Поднимаемся на второй этаж административного корпуса, идем длинным коридором с чередующимися на дверях табличками: отдел кадров, главный инженер, плановый отдел… Все это очень смахивает на заводоуправление.

Костин кабинет большой, светлый, впечатление портят только внушительные решетки на окнах, их не смягчают даже веселенькие пестрые шторки.

Едва Костя усаживается, как один из двух телефонов на его столе начинает настойчиво трещать — междугородная.

— Ташкент, Ташкент! — так и не успев зажечь сигарету, начинает кричать Костя. — Министерство торговли!.. Да, да, начальник колонии. Мы можем поставить вам аммиачные компрессоры для холодильников. Штук триста, четыреста. Нужны?