Николай Почивалин - Летят наши годы

Правильно оказалось — новичок. Только я так подумал, Осипов вызывает:

— Балакин.

Пробился вперед этот самый чернобровый, лицо — вот-вот сгорит. И глаз поднять не может.

— Я, — говорит.

— Имя, отчество?

— Петр… Петр Николаевич.

— По какой статье осужден?

— Пятьдесят девятая, три «в»…

Так, все понятно. Конечно, шофер, и конечно — за аварию. Горят на этой статье шоферы. И если говорить честно, нередко за чужие грехи. Кто-то рот разинул, попал под машину, а судят шофера. Малейшая неисправность, и пиши пропало. Бытует мнение, что шоферы только по пьяной лавочке попадают. Нет, уверяю тебя. Иной раз и без вины виноватым можно стать. Тебе не странно, что об этом говорю я? Насмотрелся…

Ну, это особь статья, как говорят… Вечером начал знакомиться с личными делами прибывших, дошел до Балакина. Все верно. Тридцать восьмого года рождения, комсомолец. Бывший, конечно. Отслужил три года в армии, после увольнения работал в Вологодском автохозяйстве. Отличные характеристики. В пургу, ночью, при выезде из города сбил старика. Не заметил. На четвертые сутки старик скончался. Итог — четыре года исправительно-трудовой колонии. Да, вот так…

Определили мы его в гараж слесарем. Во-первых, думаю, своим делом заниматься будет. Во-вторых, там завгар — мужик мудрый, второго такого еще поискать. Пятерых штатных воспитателей стоит. Самый старый член нашей парторганизации — это звучит. Скоро вот на пенсию провожать, так веришь жалко. Я тебе еще о нем расскажу…

Дня через три-четыре захожу в гараж. Работает Балакин. В спецовке уже, да и она на нем как-то ладно сидит. Красивый парень — ничего не скажешь. Увидел меня — вскочил, руки по швам.

— Работай, — говорю, — работай. А бояться нечего, я не волк серый.

Не улыбнулся, ничего. Не подпускает к себе человек. Ну что ж, думаю, на это время нужно.

Иду к Михалычу, это завгар наш самый. У него тут вроде уголка отгорожено. Точнее — сундук с окошком, метр на метр. Закурили, спрашиваю:

— Как новенький?

— Приглядываюсь, — отвечает. — Пока одно скажу: руки толковые, а душа пуганая.

— Откуда, — интересуюсь, такой вывод?

— Не слепой, — говорит, — вижу. Руки делают, а душа отсутствует. Разве что забудется когда, тогда она у него и прорывается. Струна у него вроде внутри дрожит. Иной раз стою рядом, так прислушиваюсь даже — не слыхать ли? Глядите, наказатели-воспитатели, — как бы не порвать. Вещь тонкая, на складе запасных нет…

Михалыч — с присказкой, с чудинкой, у него на все своя точка зрения. Нравится тебе, не нравится — от своего из-за этого не отступит. И на наши исправительные дела — тоже своя точка. Когда всякие вольности допускались, даже поощрялись — осуждал. Своею, завгаровской властью добавлял и взыскивал. Теперь, когда подзавинтили, — опять кое с чем не согласен, послабление может дать. Иной раз упрекнешь — не по инструкции, мол, действуешь, старый. «А я, говорит, по-партийному». Разъясни, мол. «Пожалуйста, — говорит, — в каждом отдельном случае — по-разному. К каждому — свой подход. Вас же ученых учили, как это называется. Диалектика». Не один вечер мы с ним проспорили. Зайдет когда после работы, и сразимся. Не знаю, как ему, а для меня — с пользой. Подкинет мыслишку, потом ходишь, ходишь. Глядишь — правильно. Мудрый, говорю, мужик. А сам так, мало сказать — невидный, — плюгавенький. Росту с ноготок, из особых примет две: руки, как клешни, иссаднены все, да лбище — вон как глобус. Заключенные его Глобусом прозвали.

— Так-так, — говорю, — Михалыч. Выходит, с решением суда не согласен?

Усмехается. Глаза маленькие, узенькие. Седьмой десяток пошел, а они у него такие живые, колючие.

— А ты что, Константин Иваныч, с Советской властью поссорить меня хочешь? Не выйдет. Один судья — это еще не Советская власть. А судья этот, если по совести, перегнул малость. Лишку парня зашибли. Вот нам с тобой и надо выправить его.

— Действуй, — говорю.

— А я, — говорит, — и действую. Это уж без улыбочек, на полном серьезе.

Ладно… Ушел я от него успокоенный. И закрутился. Потом новый год; первый квартал самый трудный почему-то бывает, всегда так. Потом в отпуск уехал. После мая уж заявился.

В первый же обход захожу к Михалычу. Балакин на месте. Все вроде такой же и чем-то не такой. Одежонка на нем, что ли, пообтрепалась, обвисла. Не пойму. Зазвал старика в его «сундук», интересуюсь, как с его подшефным.

— Непростой вопрос, — говорит. — К Первому маю благодарность получил. Списанный мотор на ноги поставил.

— Так это же, мол, замечательно!

— Это, — говорит, — естественно. А нехорошо — другое. Темнеть парень стал.

Я смеюсь: это, мол, тоже естественно. Весна, загорел на раннем солнышке.

Старик хмурится.

— То-то и дело, что весна. Весной дерево и то жить хочет, а не гнуться. Здесь у него темнеть стало, — и стучит себя по «глобусу». — Работает, работает, потом как вкопанный встанет. Сучки на стене разглядывает.

Я еще пошутил: мудришь, дескать, старый. Радоваться нужно — парень первую благодарность заслужил, а ты недоволен. И весну к этому приплел. Ну, бывает — задумается, голова для того и дадена. И подумать в его положении есть о чем.

Рассердился.

— Что-то ты, — говорит, — начальник, после курорта веселый да легкий больно. Валяй. Мое дело — железяки, а не человеки. Как знаешь.

А что я знаю? Человеку в душу не влезешь. Какие срочные меры прикажешь принимать, когда он благодарность получил? Смешно!

Но оказался прав не я, а Михалыч.

Через неделю примерно приходит. Да не вечером, как обычно, а после обеда. Дождался, пока народ ушел, докладывает:

— Чуяло мое сердце. Сорвался Балакин. Сидел, гайки закручивал. Подошел к нему Чуйков, спросил что-то — молчит. Чуйков спрашивает: «Чокнулся, что ли?» А тот как вскочит да гаечным ключом вдогонку!

— Так. И что говорит?

— Ничего не говорит. Глаза аж белые стали!

— Ну, а ты что?

— А что я? Увел в «сундук», потолковал немного. Вроде отмяк. Послал сейчас в санчасть, пускай каких-нибудь капелек дадут. Успокоительных.

— Я, — говорю, — его сейчас в карцер пошлю. А не в санчасть!

Старик на дыбы.

— Не делай этого! Я к тебе как к человеку пришел.

— Не имею права, — отвечаю. — Сегодня он гаечным ключом в своего же запустил. Завтра — в тебя, если подвернешься. Обязан наказать. И накажу. В конце концов у нас тут не пансион для благородных девиц. А колония!

Вечером того же дня, когда весь народ по секциям сидит, по нашему радио передали приказ. За нарушение трудовой дисциплины и нетактичное поведение заключенному Балакину, отряд такой-то, объявляется выговор. Утром иду в гараж. «Именинник» работает. Сделал вид, что не заметил меня. Работает, а спина, вижу, напряжена, скованный весь какой-то. Говорю Михалычу: пойдем покурим. «Некогда, говорит, наряды закрываю». И тоже на меня не смотрит.