Николай Почивалин - Летят наши годы

— Это в Болгарии. Давненько уже.

— В туристской поездке был?

— Вроде. Ездил к ним на машиностроительный завод.

— Зачем?

— Ну, как говорят, — передавать опыт. По скоростному резанию.

— Вон ты как! — Мне начинает казаться, что я читал где-то о токаре Фомине, не догадываясь, конечно, что это — Алексей. — Слушай, Леша, в газетах про тебя писали?

— Было иногда.

— Ладно, ладно! — смеюсь я, понимая, в чей огород летят камешки.

На письменном столике, сбоку от телефонного аппарата, из-за которого я и решил, что Алексей — какая-нибудь шишка, лежит аккуратная стопка писем.

— Эх, сколько! — удивляюсь я. — И все насчет твоего опыта?

— По-всякому бывает, — неопределенно отвечает Алексей. — Вчера вот из Ленинграда получил. С завода, на котором в войну работал.

— Ну вот, я же помнил, что ты в Ленинград после девятого класса уехал! А как в Тамбов попал?

— Это ты перепутал. Уехал я вместе со своими стариками сюда, в Тамбов. А уж после десятого — в Ленинград. Сдавал в политехнический — из-за твоей любезной литературы не попал. Тройку схватил. Дядя меня к себе на завод и устроил — там и война застала.

— Так ты в блокаду был?

— С первого дня. И почти до последнего. Дистрофиком на самолете вывезли.

— Хорош дистрофик! — смеюсь я, поглядывая на приятеля, похожего в своем синем тренировочном костюме на спортсмена.

— Живуч оказался, — ухмыляется Алексей; держа в руках стакан с чаем, он садится, удивленно качает головой. — А когда в Тамбове с поезда сняли, не поверишь — отец на руках домой отнес. Как перышко был. Одни только ноги болтались… Мать в корыте помыла — как младенца, одели, положили на кровать, а я уже и языком пошевелить не могу…

Отгоняя навязчивое видение, Алексей взмахивает густыми белесыми ресницами, смотрит на меня спокойными ясными глазами.

— Каждый год в отпуск в Ленинград езжу. Чего ищу — и сам не пойму… Юность, что ли, свою?.. Или все дядьку встретить надеюсь, хотя сам же его на саночках и отвез?.. Это вот он меня рабочей гордости научил. Вроде завещания оставил…

Когда-то, уютно помаргивая и неторопливо волоча за собой резиновую кишку, ходил лифт. Алексею нравилось, перескакивая сразу через несколько ступеней, перегонять его; хлопали двери квартир, доносилась музыка; по утрам, столкнувшись на лестничной площадке, белоусый художник Авилов неизменно говаривал: «Ну-с, приветствую молодое поколение рабочего класса!..» За углом была булочная, в которой разных батонов, кренделей и сдобы, не говоря уже о хлебе, — хоть завались; на втором этаже жила дочка настройщика роялей Шурочка; еще издали завидев ее, Алексей поспешно приглаживал вихры, а поравнявшись — проходил с совершенно равнодушным видом мимо. Каждую субботу, прямо с завода, ездили с дядькой в баню, парились березовым пахучим веником, дядька от удовольствия тихонько повизгивал. Потом сидели в буфете: дядька, рассуждая о том, что рабочему человеку без парной нельзя, тянул пиво, Алексей — ситро, иногда две-три бутылки подряд, до тех пор, пока живот не становился каменным, а в носу покалывали иголки газа. Да, была жизнь!..

Теперь Алексей входил в подъезд своего дома, как в мрачное ущелье. Неподвижный лифт круглосуточно стоял на первом этаже за обледеневшей, наглухо закрытой решеткой; в сумерках тускло мерцал на стенах колючий иней. И тишина, тишина… Шурочка, к счастью, уехала куда-то с отцом в первые же дни войны; белоусого художника Авилова, странно вытянувшегося, в минувшее воскресенье вынесли два санитара. Сегодня первый день не вышел на работу дядька — слег, а две пайки хлеба, получаемые по утрам в булочной за углом, не занимали полностью ладони Алексея.

Днем, стоя у станка, Алексей обычно не чувствовал слабости, вернее забывал о ней. Только изредка в глазах начинало все плыть, резец исчезал… В такие минуты, упираясь руками в станину, Алексей резко прикусывал губу, охал от короткой, как удар тока, боли — сознание прояснялось, резец снова четко бежал по серебристой поверхности. Зато к вечеру сил уже не оставалось вовсе, третий этаж давался ему потруднее, чем неприступный пик — альпинисту. Неожиданно, ватно подгибаясь, отказывали ноги — давя грудью перила лестницы, Алексей отдыхал, поднимался выше…

Дверь мерзло скрипнула; не открывая глаз, дядя слабо окликнул:

— Ты, Леха?

— Я.

Лежал он в той же самой позе, в которой оставил его утром Алексей: на спине, покрытый одеялом и пальто, в шапке с завязанными ушами. Подушка продавилась, голова неловко запрокинулась, под тесемками ушанки резко выпятился обросший седой щетиной кадык — худой и жалкий, как общипанное горло цыпленка-заморыша. Закрытые, обведенные темными кругами глаза ввалились — казалось, что в неподвижные глазницы налили синей неживой воды; на стуле, на тарелке, нетронуто лежал ломтик хлеба.

— Почему не ел?

— Охоты нет… — Набираясь сил, дядя помолчал, приоткрыл наконец глаза. — На заводе-то как?

— На заводе порядок.

Алексей опустил черную бумажную шторку светомаскировки, в темноте смахнул с подоконника сухо спавший со стекла иней, зажег коптилку.

— Четыре танка из ремонта выпустили. Во — заревели! — Вспомнив, как, развернувшись и грозно лязгая полированными гусеницами, тяжелые машины нетерпеливо вылетели с заводского двора, Алексей оживился. — Директор сказал: завтра навестит тебя. Пускай, говорит, Семен Силыч поправляется.

— Зря… У него хлопот и так… хватает.

Дядя говорит с остановками, ворчливо, но Алексей понимал, что услышать это ему было приятно.

— Сказал — значит, не зря. — И хотя дядя и не порывался встать, строго наказал: — Лежи. Ужинать будем, в комнате нагрею.

За ужин Алексей не беспокоился: в кармане пиджака, под ватником, отогревались две, только самую малость прихваченные холодом, картофелины; а вот насчет «нагрею» — это было довольно рискованное обещание. Все, что могло сгореть, давно было сожжено, пяток тоненьких нащепанных с утра лучинок годились только на растопку. И все-таки Алексей был убежден, что обещание свое сдержит, если даже для этого придется ломать деревянные перила лестницы, спилить какой-нибудь столб на улице или сделать еще что-нибудь похлеще. Должен он поставить дядьку на ноги, и весь разговор!

Дядька!.. Семен Силыч, родной брат отца, так похожий на него и чем-то более близкий. В свои девятнадцать с небольшим лет Алексей не мог объяснить себе этого, не пытался, но — чувствовал. Маленький тщедушный человечек с острым птичьим носиком и зоркими ясными глазами под седыми кустистыми бровями прикрикнул, когда Алексей, не попав в институт, пал было духом, оставил жить у себя, отвел на свой завод. «Нечего у отца с матерью на шее сидеть, у них еще трое. Вон лобан какой вырос! Если не дурак, завод тебя в люди и выведет. Побольше любого университета завод-то, когда мозги да старание есть…» Врать нечего, Алексей не раз обижался на дядю: за резкость в слове, за строгость, а пуще всего за то, что держал его в учениках токаря побольше других своих питомцев. В первый же свой трудовой день Алексей вызвался самостоятельно выточить довольно сложную деталь — дядя разрешил. Понаблюдав, как племянник уверенно заправил резец и включил станок, он удовлетворенно хмыкнул. Несколько раз он останавливался за спиной Алексея — тот увлекся и перестал обращать внимание. Час спустя разгоряченный Алексей, скрывая торжество, сунул деталь в руки дядьке — тот внимательно оглядел, нахмурился. «По конусу — перекос. Не работаешь, парень, играешь». По существующим нормативам отступление было допустимым, но оно все-таки было, дядька сказал об этом в присутствии других, громко и обидно — Алексей засопел… Много позже, обмыв с племянником его первый разряд, дядя объяснил: «Родня мы с тобой. Фамилия у нас одна, вот и выходит, что спрос с тебя должен быть большой. Как с меня вроде…» В будние дни Семен Силыч ходил в бобриковом полупальто, в старой кепке, в потертом пиджачке. По большим праздникам, отправляясь в заводской Дворец культуры на торжественный вечер, надевал парадный синий костюм с двумя наглухо прикрепленными к лацкану орденами: потускневшим Боевым Красным Знаменем, полученным из рук Фрунзе в гражданскую, и Трудовым, которым был награжден два года назад. На торжественных заседаниях неизменно сидел в президиуме рядом с директором завода и парторгом ЦК, полный сознания собственного достоинства. Началась война, и — странно — старый человек, он словно помолодел, мог, при надобности, как и Алексей, отстоять у станка две смены подряд. Поначалу даже блокадные трудности переносил он легче, чем рослый, физически крепкий Алексей. «Ни хрена, у рабочего человека кишка крепкая. На кулак намотаем, а сдюжим». И дюжил — до самого нынешнего утра, когда не смог уже подняться. «Скажи там — прогулял, мол, Силыч», — горько попросил он племянника.