Николай Почивалин - Летят наши годы

Вот такой он, дядька, и разве мог допустить Алексей, чтобы старик крючился в темной и холодной, как гроб, комнате!

С коптилкой в руке, отбрасывающей на черные стены короткие колеблющиеся тени, Алексей прошел по пустому коридору, потолкался в кухне, в которой давно никто не готовил. Ничего деревянного тут не было. Поколебавшись, снял с гвоздика ключ от докторской квартиры — доктор и его жена, тоже врач, были на фронте, — без раздумий открыл чужую дверь.

В просторной, хорошо обставленной комнате ничего не изменилось Алексей несколько раз бывал тут; дня за три до начала войны молодой симпатичный доктор лечил его от ангины — перестарался с мороженым. Тускло блеснула ледяная полоса старинного трюмо, от пола до потолка, с низкой мраморной подставкой, — вытянув в руке потрескивающую коптилку, Алексей подошел ближе, усмехнулся. Привидение и привидение! Долговязый, худой, в лоснившемся, перетянутом ремнем ватнике, в шапке с отвалившимся меховым козырьком, замотанный грязным шарфом почти до носа. Шурочка, дочка настройщика, увидела бы — не узнала, испугалась бы, чего доброго…

Стулья, конечно, мелочь: обивка, пружины да тонкие, как спички, ножки, за пять минут пропыхнут… Самой подходящей вещью был платяной, полированного дерева, шкаф. Уцелеем — отработаем, новый купим, а нет — так все равно уж… Выбрав из ящиков белье, Алексей уложил его аккуратными стопками на диван, открыл вторую половинку двери. Обливаясь от напряжения холодным липким потом, вытащил шкаф на лестничную площадку, установил на верхних ступенях коптилку, ахнул топором по сухому звонкому дереву.

Полчаса спустя в «буржуйке» весело гудел огонь, на ее чугунных боках проступили бледно-малиновые пятна, в булькающей кастрюле перекатывались две картофелины.

— Тепло как, — подал голос дядька.

— Ну, баня! — радуясь, поддакнул Алексей; наклонившись, он осторожно снял с него шапку — белый легкий пушок на голове стал влажным, — откинул край одеяла, развязал на узкой впалой груди пожелтевшие тесемки нижней рубахи. — Дыши, отогревайся. Сейчас с тобой ужинать будем.

— Да я вроде не хочу, — медленно, с расстановкой, сказал старик.

— А тебя никто не спрашивает.

Суп поспел. Алексей тщательно растер ложкой разварившийся картофель, перемешал и, не сдержавшись, не подув, глотнул крутого солоноватого кипятку. Аж слезы выступили, зато вкусно — невыразимо!

— Готово, дядька. Такого блюда и в «Астории» сроду не подавали.

Обняв одной рукой за плечи и придерживая таким образом, а второй держа блюдце с похлебкой, Алексей покормил дядю, поругиваясь, что тот отказывается взять хлеба, поел сам.

Суп в самом деле был что надо, в него еще луковинку бы для вкуса! И чего это прежде, когда всего полно было, не ценили еды? Схватишь кусок на ходу и пошел. Дали бы ему сейчас вволю белых ленинградских батонов румяных, в мучке, чуть не с полметра длиной, — десять бы штук съел и крошки бы не оставил!..

По телу разлилась приятная теплота, но есть хотелось, пожалуй, еще больше, чем до ужина, только аппетит растравил! Алексей знал это состояние, но и хорошо знал, чем можно по крайней мере до утра обмануть себя. Закипел чайник, Алексей сыпанул в него какой-то сухой травки, собранной дядей с осени, выпил кружку зеленовато-бурого настоя, приятно отдающего чем-то кисловатым. Во, порядок, живот — как барабан, и хотя это ненадолго, чувство сытости уже полностью овладело Алексеем. Зря дядька от чаю отказывается. Теперь, пока это ощущение обманной сытости не утрачено, поскорее уснуть, а там — утро, и опять дадут драгоценную пайку. Жить еще можно!..

Чугунные бока печки потемнели: только что блаженно растянувшийся на своей кровати Алексей вскочил, подкинул полированного дерева. Правда, что не печка, а буржуйка. Сама дрова жрет ненасытно, а греть скупится. Настыло все, толстенные каменные стены насквозь промерзли.

— Не озяб, дядька?

— Нет, хорошо… И помирать неохота.

Светлые брови Алексея нахмурились.

— Про это ты позабудь — понял?

— Сядь-ка ко мне. Поговорим.

— Тебе не говорить, а сил набираться надо. Какие еще разговоры на ночь!

— Сядь, сказываю.

В голосе Семена Силыча прозвучала знакомая властная нотка человека, не привыкшего повторять, — Алексей, досадуя, послушно сел. Всегда эти старые с капризами.

— Ну?

— Не нукай… Третий год под одной крышей живем… а поговорить все недосуг было.

— А сейчас — обязательно?

— Обязательно.

Отдыхая, Семен Силыч помолчал и сказал такое, чего племянник от него никогда не слышал:

— Руки у тебя настоящие. Сталь чуют.

Алексей от неожиданной похвалы смешался, преодолевая неловкость, грубовато пошутил:

— Чего-то ты зря меня хвалишь. Жениться вроде не собираюсь.

— Талант это, — как всегда не обращая внимания на пустые слова, продолжал старый. — А струнки рабочей у тебя еще нет. Гордости нашей… Тут ты еще пустой, Леха.

— Наполнюсь. Все впереди.

Только что обрадованный и взволнованный откровением дяди, ошеломленный таким переходом, Алексей обиделся.

— Гордость с молодых лет надо… Как честь — смолоду. И губу на это не дуй.

— Дядька, а может, не надо сейчас Америк открывать, а? — Алексей заскучал, с тоской поглядел на свою кровать.

— Дурак ты еще, Леха, — необидно, с легким сожалением сказал Семен Силыч. — Помолчал бы лучше. Не больно мне легко разговаривать.

— Ладно, слушаю, — покорно вздохнул Алексей.

— Учиться — учись. А от нашего дела не отворачивайся. Потому — не каждому дадено, что тебе. Ученье только поможет. Ты вот что запомни: все, что человек руками делает, — основа. Всему основа.

Семен Силыч говорил медленно, с перерывами, и, наверно, поэтому очень простые понятные слова его казались такими весомыми и значительными.

— Ты про наш герб думал?.. Почему на нем — серп да молот?.. Вот она, эта основа, и есть. А молот-то еще попервее серпа. Серп-то им отковали. Понял, что получается? Все на земле — от нас, от рабочих. Самый главный человек в мире — рабочий. Поймешь это — никакая тогда сила тебя с места не сдвинет. Твое оно…

Ничего особенного старик не сказал, но почему-то Алексею стало боязно его слушать.

— Дядька, помолчал бы ты! — в смятении, неосознанно протестуя против чего-то, взмолился Алексей. — Отдыхать тебе надо.

Полный этого непонятного протеста, Алексей, только чтобы действовать, метнулся к печке, побросал в топку оставленные на утро дрова, сердито принялся раздувать замлевшие угли.

— Намолчусь, — успею, — прозвучал за спиной, слабый смешок; паузы теперь были все длиннее, в этот раз дядя молчал так долго, что Алексею показалось — уснул он, — и снова внятно, словно бы даже виновато сказал: — Не сплю… Это будто я ухожу куда-то и опять возвращаюсь… Ты не думай, Леха: война, блокада — все это кончится. И опять жизнь будет. Да еще получше прежней… Вот и хочу я, чтоб ты жил правильно. Я ведь почему тянул?.. Людям помогал, дело делал. Нужен был. Все, что мне положено было, сделал…