Николай Почивалин - Летят наши годы

Впрочем, тем для разговоров у них без этого находилось множество; интересно со Светланой было и потому, что она оказалась значительно более начитанной. Как прямое следствие этого на тумбочке у Валентина, вместо «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров», лежали теперь потрепанные томики Бальзака. Светлана брала их в городской библиотеке.

Накануне выходного, который от будничных отличался для Валентина только тем, что в этот день он не видел Светланы, девушка встретила его расстроенная. Рассеянно отвечая на его вопросы, она прикрывала рукой наплаканные, с покрасневшими веками глаза, покусывая губы.

— Что с тобой, Света? — прямо спросил Валентин.

— Тетя Шура умерла, — всхлипнула Светлана и закрыла лицо ладонями.

Тетя Шура была пожилая женщина, у которой Светлана квартировала, девушка в разговорах не один раз упоминала ее имя. Нынче утром по обыкновению Светлана пошла на колодезь за водой, а когда вернулась, тетя Шура лежала, уткнув почерневшее лицо в скобленые доски кухонного стола. Неподвижный ее локоть придавил извещение о гибели сына.

— Она мне как мать была, — горько шептала Светлана, не открывая лица. — Одна я осталась…

Любовь и жалость, смешавшись, переполнили сердце Валентина; почувствовав себя сильным, он поднял сопротивляющуюся голову девушки.

— Неправда. Я всегда с тобой. Слышишь? Всегда.

И понимая, что имеет на это право, более того, — что должен это сделать, уверенно прижал голову девушки к груди.

Когда Светлана немного успокоилась и притихла, он, наоборот, начав волноваться, повторил эти слова:

— Всегда с тобой буду. Хочешь? Ну, скажи — согласна.

Девушка замотала головой и снова уткнулась Валентину в грудь.

— Почему? Ну — Света?

Он пытался поймать ее взгляд, она отворачивалась, упрямо клонила голову.

— Не надо об этом, Валя, — устало просила она.

— Почему?

— Не будет у нас с тобой жизни.

— Почему? — упрямо допытывался Валентин, чувствуя, что внутри у него поднимается какой-то озноб отчаяния.

Что-то в настроении девушки изменилось; чем больше волновался Валентин, тем спокойнее, словно отдаляясь, становилась она. Не ответив, Светлана поправила растрепанные волосы, пересела с кушетки на стул и только после этого взглянула на Валентина.

— Ты ведь даже моей фамилии не знаешь.

— Ну и что? У тебя будет моя фамилия.

— А она у меня, Валя, такая… — и Светлана назвала фамилию, которую до 1937 года знала вся страна.

— Ну и что? — еще не вдумавшись, переспросил Валентин, и тут же его едва заметные брови поползли вверх. — Тот самый?

Светлана молча кивнула.

Ее недомолвки, нежелание рассказать о себе — все стало сразу понятным, наполнилось смыслом. И все это было очень сложным.

— Ну и что? — в третий раз спросил Валентин. — Ты за него не отвечаешь.

— Отвечаю, — сказала Светлана, ее бледные щеки вспыхнули.

— Как отвечаешь? — Валентин откровенно растерялся. — Света, что ты говоришь?

— Отвечаю, Валя, — подтвердила Светлана, уже раскаиваясь, что заговорила об этом. — Отвечаю с того самого года, когда меня привезли сюда в детдом.

— Ерунда! Он был виноват, а при чем ты?

— При том, Валя… — Светлана на секунду замялась и, прямо глядя Валентину в глаза, закончила: — Что я до сих пор не верю в то, что он виноват.

— Ну, знаешь ли!

— Подожди,—попросила Светлана.— Может быть, мы говорим в последний раз, послушай.

— Говори,— кончик носа у Валентина побелел.

— Я сначала тоже так думала. Как ты: виноват, конечно. Признаюсь тебе — и сейчас иногда так думаю…

— Так в чем же дело?

— Не могу забыть одного случая…— Светлана помолчала, словно набираясь сил.— Когда я вернулась из школы, мне сказали, что папа умер… Мне было тринадцать лет. Из книжек я знала, что люди обязательно умирают. Но сначала болеют или они старики. Папа не болел и не был стариком. Хотя у него и была борода… И еще. Весной мы жили на правительственной даче. Я знала, что некоторых наших соседей арестовали. Несколько девочек из нашей школы ходили с заплаканными глазами. Про них говорили — враги народа. Я тоже смотрела на них с ужасом и отвращением. Одним словом, я не поверила, что он умер… Утром, на следующий день, вышла на улицу и купила в киоске «Правду». На последней странице было напечатано сообщение. Вот, я его наизусть помню: «Запутавшись в контрреволюционных связях и, видимо, боясь разоблачения, покончил жизнь самоубийством бывший член ЦК…» Я сунула газету в ящик, начала собираться в школу… Не думай, что я такая бесчувственная. Про слезы и остальное просто не говорю. Не хочется. Я очень любила его… В общем, одеваюсь, повязала по привычке пионерский галстук и тут же сняла. В это время из папиной комнаты мама вышла. Она всю ночь у него была. Все ходила… «Почему сняла галстук?» Я отвечаю: «Не имею теперь права носить его». И знаешь, что она сделала? Наотмашь ударила меня по щеке. Вот по этой…

Светлана машинально погладила левую щеку, словно она и сейчас еще была горячая от стыда и боли.

— Ударила и сказала: «Не смей оскорблять отца! А галстук сию же минуту надень». И я послушалась…

— Где она сейчас?—спросил Валентин.

— Не знаю. Сначала мы с ней уехали в Астрахань. А через месяц меня увезли сюда. Прямо из школы… Больше я ее не видела…

Светлана умолкла, загляделась в синее вечернее окно, за которым не светилось ни одного огонька. На ночь, не столько укрываясь от чужих взоров, сколько сберегая тепло, деревянные домики наглухо закрывали свои плотные ставни, и только вдали, у самой горы, поднималось легкое зыбучее зарево. Там находилась макаронная фабрика, второй год выпускавшая не макароны, а оборонную продукцию.

Коридор меж тем ожил. Постукивали костыли, хлопали двери, даже сюда, в лабораторию, проникал запах пищи.

— Иди, Валя, — напомнила Светлана. Это «иди» можно было понять как просьбу — уходи.

— Мы не договорили. — Валентин нахмурился, в голове у него был полнейший сумбур.

— Если хочешь, приходи после ужина. Я попросилась у главного переночевать здесь. Боюсь там одна… с ней. — Девушка зябко повела плечами. Валентин молча дотронулся до ее волос.

Сидя в столовой, Валентин помешивал в тарелке ложкой, трудно думал.

Одно дело судить о событии со стороны, да еще когда оно миновало, другое когда, заново ожив, оно касается тебя лично или близкого тебе человека. Все, что произошло в стране много лет тому назад, Валентин и сейчас считал правильным. Враги народа — двумя этими коротенькими словами было сказано все. И не с врагами ли народа, по существу, сражался и он со своими товарищами на фронте?.. Но Валентин верил и Светлане, он чувствовал, что она говорит правду… Возможно, были допущены ошибки? Был же в Кузнецке арестован секретарь горкома комсомола, принимавший его, Валентина, в комсомол. Боевой, славный мужик. Однажды он бесследно исчез из города и вернулся перед самой войной — почти совершенно лысый, с металлическими зубами, но все такой же простой и свойский. Его вот вернули… Валентин, вероятно, ошибался, думая, что все это давным-давно забылось. Молчать, оказывается, — еще не значит забыть. Нет, с кондачка тут ничего не поймешь, он знает только, что любит…