Евгений Евтушенко - Ардабиола (сборник)

— Я уже смотрел, — сказал Сережа. — Отсюда не выберешься…

— Пара глаз — хорошо, а две пары — лучше, — кривясь от боли в голове, приподнялся Кеша и, высунувшись из выемки, взглянул вверх.

Черная, с вороньим отливом, скала уходила в небо почти вертикально, без выступов. Кешин хваткий глаз уцепился за кривую сосенку, росшую метрах в пяти над выемкой, потом за другую, чуть повыше. Но как было добраться до первой сосенки? Кешин мозг четко заработал, как работал его погибший на посту железный товарищ — лодочный мотор. Кеша выхватил из-за пояса Сережи геологический молоток, сунул ему в руки.

— А ну, Ленинград, хватит — отдремались… Работать надо. Залезай ко мне на плечи. Выкалывай ступени…

Сережа с сомнением посмотрел на молоток, потом на скалу.

— Только потихонечку бей, — предупредил Кеша. — В воду молоток не урони. Маленьку ямку заделывай, а потом ее расширяй… Да поперек слоистости не колоти, а вдоль. Камень сам пойдет.

Сережа взобрался на Кешины плечи, покачиваясь над сумасшедшей белой пеной внизу, и начал бить по скале, не сильно, но нацеленно, чувствуя, как с каждым осмысленным движением в него возвращается ушедшая, казалось, жизнь. Жизнь, видимо, и есть не что иное, как ее осмысленность. И вдруг Сережа замер.

— Ну, чо ты там? — нетерпеливо крикнул Кеша. — Заснул, чо ли?

Сережа неловко слез с его плеч и, снова оказавшись в выемке, протянул ему плоский, словно специально выколотый как образец камень, в котором сиял кристалл с черным алмазным просверком.

— Видишь?

— Чо вижу? Камень и камень. Тут вся скала така, — недовольно буркнул Кеша.

— Да нет, ты на свежий излом взгляни, — настаивал Сережа и подставил камень под солнце, так что он весь заиграл, заискрился. — Этот кристалл — касситерит, Кеша! Тот самый касситерит. Коломейцев был прав…

Кеша взял у него камень, повертел в руках.

— Ишь, ты… Вот он какой… — И вдруг, рассердясь и сунув камень Сереже, сказал: — Да пропади он пропадом, этот касситерит! Перво-наперво люди… Все металлы, даже драгоценные, после людей идут, Сережа. А ну, давай снова мне на плечи… Есть уже две ступени? Еще долби, насколь можешь дотянуться.

— Есть ступени, — сказал, наконец, Сережа, спрыгнув с его плеч.

— Сымай пояс… — сказал Кеша. — И штаны тоже сымай. — И начал раздеваться сам.

Когда из двух поясов и двух пар штанов было связано какое-то подобие веревки, Кеша обвязал ее конец вокруг куска касситерита и полез на плечи Сереже. Кеша, ухватившись своими девичьими руками за верхние ступени, подтянулся, и его ноги, оскользаясь, воткнулись в нижние, освободив Сережины плечи.

— Эх, если бы третья рука… — сквозь зубы пробормотал Кеша и вцепился левой рукой в верхнюю ступень поглубже, а правой швырнул вверх подобие веревки. Бросок был точен. «Веревка» зацепилась за сосенку и, осторожно подтравливаемая Кешиной правой, поползла штаниной вниз с привязанным к ней касситеритом. Когда «веревка» сдвоилась, Кеша полез по скале вверх, держа тело на весу, упираясь в скалу мокрыми кедами. Оказавшись у сосенки, Кеша перевел дух и засмеялся вниз:

— Эй, Ленинград… Вишь, и от твово касситерита, оказыватся, польза…

Кеша бросил вниз «веревку» Сереже и повис на ней противовесом. Сосенка заскрипела, но выдержала. Выдержали и штаны — одни из них, Сережины, были американского джинсового производства, а другие, Кешины, нашего, отечественного, но друг перед другом в грязь лицом не ударили, не разорвались.

Вскоре Сережа оказался рядом с Кешей.

— Вишь, вон там друга сосенка… Так чо действуй, Ленинград, таким же макаром… — не давал Сереже отдохнуть Кеша и вдруг спохватился: — А японский приемник-то позабыл… Эх, голова дырява…

Радио в выемке над Вороньим перекатом продолжало комментировать международные события…

Сальвадор Альенде из-за штор президентского дворца «Ла Монеда» наблюдал демонстрацию домохозяек. Это была уже вторая подобная демонстрация. Толпа женщин шла по площади мимо окон, колотя в пустые кастрюли, как в барабан, и крича:

«Algo comer! Algo comer!» [16] Что-нибудь поесть! Что-нибудь поесть! (исп.).

Президент внимательно разглядывал женщин: среди них не было жен рабочих или крестьян. Никакой изможденности не замечалось на гладких лицах жен овощников, бакалейщиков и мясников, прятавших продукты от народа, чтобы потом кричать о голоде. Альенде узнал в толпе жену заместителя редактора газеты «Эль Меркурио», с горькой усмешкой скользнув взглядом по ироническому сочетанию бриллиантов на ее холеных, не знающих кухонного ножа руках, и скромного клеенчатого передника домохозяйки, надетого специально для демонстрации. Эта женщина когда-то училась в школе вместе с женой президента — Ортензией. Встретившись с ней недавно в цветочном магазине, она отвела ее в сторону и сердобольно спросила, якобы по старой дружбе: «Скажи, это правда?» — «Что правда?» — сухо переспросила Ортензия. «Ну, что у Сальвадора не все в порядке с головой? Говорят, он страшно переутомляется… По-моему, ему надо подать в отставку… Сам по себе он, конечно, честный человек, но его запутали красные, — со сладкой ядовитостью щебетала бывшая школьная подруга. — А правда ли, что он привез из Москвы галоши и ходит в них?» — «Да… — сказала Ортензия. — А еще он привез оттуда сибирскую меховую шапку, в которую зашит коротковолновый передатчик, и инструкции Кремля поступают ему прямо в голову… Поэтому у него с головой не все в порядке… Предложи твоему мужу тему для статьи!»

Но Альенде видел в рядах демонстрантов не только таких женщин, как жена заместителя редактора «Эль Меркурио». Рядом с бедрастыми лицемерными голодающими все-таки шли женщины и победнее: жены мелких служащих, секретарши, телефонистки, продавщицы. У некоторых на руках были дети, размахивающие ложками и, наверное, думающие, что они попали на праздник. Их матерей обманули, внушив, что все беды исходят от него, президента, который в действительности делал для них все, что мог.

Но он мог не все. С террасы роскошного отеля «Каррера», где был бассейн, дамы в бикини и джентльмены в плавках, посасывая сквозь соломинки «Хай-бол» и «Том Коллинз», созерцали демонстрацию, как некое дополнительное шоу в туристической программе. Альенде знал, что там были не только туристы, но и те, кто дергал за невидимые ниточки идущих сейчас по площади женщин.

— Может быть, немножко еще попозируем? — вкрадчиво раздалось за спиной президента.

Альенде тяжело вздохнул. Он совсем забыл, что в его кабинете европейский художник. Он был именно европейский, потому что никто точно не знал, какой он национальности, и, по слухам, у него было несколько паспортов. Доподлинно было известно только то, что его счет был в банке княжества Лихтенштейн. После месячного преследования президента через всякие комитеты, искусного попадания ему на глаза во время официальных визитов, бомбардировки каталогами своих выставок и письмами, в которых говорилось, что только ради портрета он и приехал в Чили, художник все-таки прорвался к нему с холстом и палитрой «только на часок». «Вы работайте, работайте, — разрешил художник. — Меня можете даже не замечать».