Евгений Евтушенко - Ардабиола (сборник)

— Что у нее лицо такое, как будто его растягивали? — заинтересовался доброволец с помпонами репродукцией женского портрета Модильяни на стене.

— А она со сплющенным лицом родилась. Вот его и растянули, — прикрылся иронией Ардабьев.

— Перестарались малость… — покачал головой доброволец с помпонами. — Чего только с людьми не творят! А что это за кустик в ящиках с землей?

— Для красоты… — ответил Ардабьев.

— Да разве это красота? Вот фикус — это я понимаю… Ну, а теперь, с вашего позволеньица — за докторскую! — Но доброволец с помпонами вдруг поперхнулся и замер.

Ардабьев поднял глаза и увидел, что посреди комнаты стоит его жена. То есть уже не жена, потому что они разошлись. И в то же время жена, потому что они еще не развелись. Ее вещей в квартире не было, но второй ключ у нее остался. Ее красные замшевые туфли с белой прошвой наступили на уроненную в суматохе ветку ардабиолы. Но Ардабьеву теперь было все равно.

Добровольцы сразу поблекли под насмешливым взглядом ее глаз и гуськом удалились. Доброволец с помпонами вышел на цыпочках.

— Это твои новые друзья? — спросила жена Ардабьева, садясь и закуривая. Насмешливое выражение в ее глазах оставалось, но зажигалкой она щелкнула нервно, неуверенно.

— Ага… — сказал Ардабьев. — Новенькие. С иголочки.

— А где же твоя подруга Алла? Клетка пуста. Она что — тоже от тебя сбежала?

— Она умерла.

— Про крыс обычно говорят: сдохла.

— Она умерла.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Ты всегда был гуманен к животным. Этого у тебя не отнимешь… Извини, что я без звонка. Твой телефон не отвечал. Я хотела тебя поздравить с защитой. Мне сказали, что ты завтра наприглашал гостей. Многие ведь не знают, что мы живем отдельно. И я подумала…

— Что ты подумала? — спросил Ардабьев, поднимая с пола ветку ардабиолы и крутя ее в руках.

— Я не напрашиваюсь в гости… Я подумала, что квартира, наверно, захламлена. Хотела тебе помочь… А у тебя чисто. Тебе кто-нибудь помогает?

— Никто.

— Молодец. А ты догадался что-нибудь купить?

— Догадался.

Она подошла к холодильнику, заглянула в него:

— Ты растешь как домохозяйка, Ардабьев… Даже поросят достал. А кто жарить будет?

— У тебя права с собой? — спросил Ардабьев.

— С собой. Почему ты спрашиваешь?

— Отвези меня в Домодедово. А завтра принимай гостей. Выручи меня. Мне некогда звонить, извиняться.

— Что? — застыла она с открытой дверцей холодильника.

— Отец умер.

Она сделала невольное движение к нему, но удержалась.

— Когда? Что с ним случилось?

— Так ты меня отвезешь?

Она подошла к стенному шкафу, вынула из него две рубашки, белье, носки, и снова ее поразило, что все было чистым, отглаженным.

Когда она вошла в ванную, чтобы взять бритву, то, прежде чем заметить груду бутылок шампанского в воде, она увидела две еще невысохшие рубашки на деревянных плечиках, трусы и носки на батарее, и поняла, что Ардабьев стирает сам. Ей захотелось заплакать и от этого, и оттого, что его отец умер. Но она не заплакала, а только взяла бритву и еще одну пару носков, которые на ощупь оказались сухими.

Некоторое время они ехали молча.

— А ты когда-нибудь думал о том, что и ты можешь умереть? — спросила она, включая подфарники, потому что потемнело.

— Думал. Я бы не хотел, чтобы это случилось именно сейчас. Я не имею на это права. Я многого не успел, — хмуро сказал Ардабьев.

— А ты думаешь, что в истории есть хотя бы один человек, который все успел? — спросила она, снова закуривая. — Все, что умерли, чего-то не успели. Не успел Христос, чтобы все люди стали братьями. Гитлер не успел засунуть всех евреев в газовые камеры. Твой отец не успел увидеть своего внука, которого я убила в себе без твоего разрешения. А я тоже умерла, потому что не успела стать матерью.

— Не казнись, — вобрал голову в плечи Ардабьев.

— Я убила твоего ребенка, потому что любила тебя, — продолжала она. — Мне казалось, что ребенок будет тебе мешать. Я хотела, чтобы ты защитился, встал на ноги. А ты мне не простил. Ты перестал со мной говорить. Ты мне не рассказывал ничего. Ни о том, почему вместо канарейки у нас в клетке стала жить крыса. Ни о том, что у твоего отца рак. Ты думал, что я тебя разлюбила. А можешь ты себе представить, что есть такая любовь, когда ради нее можно убить собственного ребенка? За что ты возненавидел меня?

— Я не возненавидел. Я не мог забыть, — тяжело вздохнул Ардабьев. Он думал о девушке в кепке, почему она тоже это сделала?

— Не надо меня добивать, Ардабьев. Я наказана. Тем, что люблю тебя и никого больше. — И задрожавшим, срывающимся голосом она тихо спросила: — Скажи, а ты когда-нибудь сможешь забыть? Сможешь простить?

— Не знаю, — ответил Ардабьев, и замолчал. Он молчал до самого аэропорта. И только открывая дверь оранжевого пикапа, сказал: — Не надо говорить про смерть отца гостям. Придумай другую причину моего отсутствия. Какую-нибудь смешную, чтобы им было весело. Запомни — Мишечкиных я не приглашал.

— А если они припрутся? — спросила она, вытирая слезы, но уже другим голосом.

Ардабьев шел за толпой пассажиров по взлетному полю. В левой руке он держал весь свой багаж — привезенный им из Африки портфель с крошечным крокодилом, похожим на ящерицу, вшитым в кожу другого крокодила, который при жизни был, наверно, побольше. Лапки крошечного крокодила болтались над замком портфеля. Правой рукой Ардабьев прижимал к груди спящего мальчика лет двух, обнимающего его за шею рукой. В руке был цепко зажат игрушечный луноход, щекочущий своей антенкой затылок Ардабьева. Мальчик как будто сошел с картинки на пакете детского питания. У мальчика были белые стружечные кудри, лукавый вздернутый нос и такие круглые тугие щеки, как будто под каждой из них лежало по яблоку. Мама шла рядом с Ардабьевым и несла на руках грудного младенца в белоснежном свертке. Надетая на руку, с ее локтя свисала авоська, набитая апельсинами, колотящаяся на ходу о бедро. Одна из ячеек авоськи прорвалась, и путь мамы по взлетному полю был отмечен оранжевым пунктиром нескольких упавших апельсинов…

Еще час назад Ардабьев безнадежно совал телеграмму о смерти отца начальнику службы перевозок, обалдело глядящему озверевшими и одновременно затравленными глазами на тянущиеся к нему руки с другими телеграммами, командировочными удостоверениями и разнообразными красными книжечками с золотым и прочим тиснением. Дальневосточные и сибирские линии были закрыты двое суток, и сотни людей спали на скамьях или просто на полу. Телеграмма Ардабьеву не помогла. В аэропорту Домодедово привыкли к тому, что кто-то где-то каждый день умирает. Когда объявили, наконец, позавчерашний рейс, Ардабьев раскрыл телеграмму и, показывая ее, медленно пошел вдоль очереди на регистрацию. Большинство людей отворачивалось. У всех были дела и, может быть, смерти.