Евгений Евтушенко - Ардабиола (сборник)

Но бармен угрюмо продолжал свое дело. Наконец, пробка поддалась, и пенная струя теплого шампанского вырвалась из горлышка прямо на свеженькую униформу представительницы компании «Авиз».

«Сейчас она еще заплачет…» — с унынием подумал Гривс. Но, к его удивлению, девушка не растерялась и, молниеносно схватив со стойки солонку, обсыпала солью костюмчик.

— Через десять минут — никаких следов, — пояснила девушка.

«Практичное поколение!» — с оттенком неприязни подумал Гривс и попытался сострить:

— Теперь остается вас немножко поперчить, помазать горчицей, и вами можно будет закусывать.

Девушка, однако, не рассмеялась. Она с неловкой смущенностью отвела взгляд от бармена, неуклюже собиравшего на полу осколки разбитого слухового аппарата.

И вдруг у Гривса буквально засосало под ложечкой от зависти к этой девушке. «Она еще что-то может чувствовать — ну, хотя бы пожалеть этого бармена. А во мне все очерствело. Я покрылся какой-то жесткой, непробиваемой коркой. Проклятая война, неужели это она из меня совершенно вышибла душу? Я ведь раньше не был таким. В прошлом году, когда жена вбежала в комнату с телеграммой о смерти моей матери, я делал приседания с гантелями. „Твоя мать умерла!“ — сказала жена и заплакала. В сущности, моя мать была для нее чужим человеком (как, впрочем, и я), но она все-таки заплакала. Может быть, она просто считала должным выразить сочувствие, но она все-таки заплакала. А я продолжал делать приседания. „Твоя мать умерла!“ — повторила жена, глядя на меня с ужасом. Но я продолжал делать приседания. Я выполнил весь мой утренний комплекс, прежде чем до меня что-то дошло. Но когда дошло, я тоже почти ничего не почувствовал. Я стал холодной бронированной сволочью…»

Гривс разлил по бокалам шампанское.

— Кипяченое, — сказал он, попробовав. — Ваш тост, мисс Мы Стараемся Сильнее!

— Я не умею говорить тостов, сэр, — растерянно сказала девушка. Ей было не по себе.

«Господи, зачем я потащил ее с собой? — подумал Гривс. — Мало того, что я отравляю настроение самому себе, так мне еще надо отравлять настроение другим!»

Гривс, однако, не оставил девушку в покое:

— Ну, а все-таки за что?

— За счастье… — сказала девушка, краснея под цвет униформы и неуверенно поднимая бокал.

— А что такое счастье, как вы думаете? — был безжалостен Гривс.

— Ну, это… это когда тебе хорошо… — запинаясь, как на экзамене, сказала девушка. Ей хотелось удрать.

— А как же насчет других? — прищурился Гривс.

— И когда другим тоже хорошо… — совсем смутилась девушка.

— А разве возможно, чтобы хорошо было сразу всем? — не отставал от нее Гривс. — Мир держится на том, что когда хорошо одним, то плохо другим. Вот, например, девиз вашей компании: «Мы стараемся сильнее».

Вы хотите, чтобы вам было хорошо. Но если вам будет хорошо, то будет плохо компании «Херц». И наоборот.

Позолоченные шарики молчали.

«Что я к ней пристал?» — со злостью на самого себя подумал Гривс. Но его неудержимо несло:

— Предположим, вам нравится какой-нибудь парень. Но одновременно он нравится и другой девушке. Вы, конечно, стараетесь сильнее. Но и у нее есть право стараться сильнее, чем вы. Вы, скажем, надеваете позолоченные шарики в этой напряженной борьбе и побеждаете при их помощи. Вам будет хорошо. Но той девушке — плохо. А что, если она вооружится хрустальными шариками, наполненными светящимся газом, и победит вас? Закон конкуренции жесток. Все стараются сильнее…

— Надо любить друг друга и не портить друг другу жизнь. Тогда всем будет хорошо, — сказала девушка с неожиданной твердостью. Позолоченные шарики даже вздрогнули — так решительно она это сказала.

— Надо, но трудно… — сказал Гривс. — Во всяком случае, давайте выпьем за это.

После первого глотка Гривсу сразу стало легче. Очертания предметов приобрели приятную туманную размытость, и тонкое покалывание пузырьков в язык знакомо успокоило.

— Знаете, за что я люблю шампанское? — спросил Гривс. — За пузырьки. Они бегут и бегут со дна к поверхности, как будто твои собственные мысли, и так же тихонько лопаются. Когда пьешь шампанское, как будто пьешь собственные воспоминания. Это и грустно, и горько, а в то же время оторваться от этого невозможно, и хочется пить и пить…

«Красиво, — подумала девушка. — А он, наверно, пьяница. Мэгги была права, пьянство — это трагедия Америки».

— Да, в общем, я пьяница, — продолжал Гривс, как будто угадав ее мысли. — Но не алкоголик. Вы знаете, в чем разница между алкоголиком и пьяницей? У алкоголика потребность выпить физическая, а у пьяницы духовная. Но, может быть, это придумано пьяницами для самооправдания…

И Гривс налил себе и девушке еще по бокалу.

К стойке подошел человек в темных очках, в тирольской шляпе с игривым перышком. Прежде всего он аккуратно повесил на край стойки костюм в дорожном целлофановом чехле, затем водрузился на стул.

— Дайкири! — сказал человек бармену, развертывая «Нью-Йорк таймс» и погружаясь в изучение международной обстановки.

Бармен, решив, что понял заказ, принес коктейль. Не отрываясь от газеты, человек отхлебнул из рюмки и недоуменно поморщился.

— Это мартини, а я просил дайкири. Вы что, не слышите?

— Он действительно не слышит, сэр, — сказал Гривс. — Напишите ему на бумажке.

— На какой еще бумажке? — оторопело повернулся к Гривсу человек в тирольской шляпе. — Вы что, издеваетесь надо мной?

— Никто над вами не издевается, сэр, — терпеливо сказал Гривс. — Он разбил слуховой аппарат и теперь ничего не слышит.

Бармен, поняв, что совершил ошибку, попытался извинительно улыбнуться. Но его улыбка была больше похожа на медленную судорогу.

— Война, сэр… — тихо сказал бармен, показывая на ухо. — Фаустпатрон… Контузия…

— Какое мне дело до вашего фаустпатрона, когда я хочу дайкири, а не мартини! — вскипел человек в тирольской шляпе. — Если вы глухой, то вам надо стричь газоны, а не работать в баре.

И вдруг что-то пронзило жесткую корку, которой был покрыт Гривс. Что-то моментально соединило части его разобранного сознания, как поутру сигнал тревоги, когда смертельно хотелось спать, но надо было вскакивать, хватать автомат, нахлобучивать каску и воевать. Конечно, он ненавидит войну за то, что она отобрала у него молодость, но, может быть, на войне и была настоящая жизнь?

«Вставай, парень…» — как когда-то в палатке, услышал Гривс хриплый голос рыжего сержанта О'Келли, большого любителя запускать бумажных змеев в свободные от войны часы. (Ему разнесло голову миной за два часа до конца войны, когда он клеил из старых нацистских газет какого-то великолепного бумажного змея.)

И Гривс встал, выполняя приказ сержанта.