Сергей Снегов - В полярной ночи

И тут же Назарова охватила злость. Все теперь толкуют в поселке, что Дебрев переменился, что он держится с людьми по-другому, сам из наказывающей всё и всех дубинки становится человеком. Вот он стоит перед ним, прежний Дебрев: если он и изменился, то только в худшую сторону. Он стоит и ждет неосторожного слова, обвинения, все равно чего, лишь бы оно было плохое, чтоб вцепиться в него, и раздуть, и обрушить на человека, который почему-то перестал ему нравиться. И Назаров смело поднял голову, ответил враждебно:

— Как тебе сказать, Валентин Павлович… Сам знаешь, чужая душа — потемки. Ну, а если говорить по-честному, так лучшего главного инженера для медного завода, чем Седюк, нельзя и желать.

Дебрев первый опустил глаза перед вызывающим, прямым взглядом Назарова. Это походило на молчаливый ожесточенный поединок. Дебрев сразу почувствовал, что в этом странном поединке он потерпел поражение. Все же он спросил, цепляясь за то, что сам недавно считал несущественным:

— А о жене слыхал? Как твое мнение? Назаров пожал плечами.

— Один он, что ли? Миллионы потеряли своих родных.

Дебрев встал и простился.

После его ухода Назаров подошел к графину и налил воды. У него дрожали руки, вода плескалась через край. Но на душе у него было так светло, словно с ним случилось что-то очень хорошее. Скоро месяц, как они поссорились с Седюком. Все это время Назаров вспоминал о Седюке с чувством вражды. Он сердился, когда при нем хвалили Седюка. Если Назарову нужно было увидеться и посоветоваться со своим главным инженером, он не мог заставить себя снять телефонную трубку — встреча с Седюком была ему неприятна. Он часто без радости размышлял о том, что придется вместе тянуть один воз на заводе, взаимная неприязнь неизбежно превратится в жестокую вражду и ненависть. И вот оказывается — все это вздор, не было ни вражды, ни ненависти. Было совсем другое — искреннее уважение, может быть начало дружбы. И оттого, что Назаров понял это и так открыто и честно ответил Дебреву, ему казалось, что и сам он стал чем-то лучше и чище.

Отпор, полученный от Назарова, был тем толчком, который повернул мысли Дебрева в другую сторону. Сейчас они напоминали гигантские качели: чем дальше Дебрев уносился в своих рассуждениях в одну сторону, тем стремительнее возвращался обратно. И все, что казалось ему стройным и неопровержимым, рушилось и рассыпалось в прах. Теперь он начинал понимать и свое пристрастие, и лживость своих обвинений. Он ехал в опытный цех, и перед ним возникали образы, живые, неотразимо убедительные. Вот Седюк спит в домике, на площадке, повалившись головой на стол. А вот его полные восторга глаза — он говорит о глубинном электропрогреве, настаивает на своем. А вот приняли его вариант производства кислоты — и он сразу забил тревогу, кинулся помогать проектировщикам, каждый день звонят: «Когда же будет ванадиевый катализатор?» Вчера он кричал: «Пойми, Валентин Павлович, дни уходят, нам не хватит времени на проработку метода, — как ты можешь допускать это?» Скрытые враги так не скрываются, двурушники иначе двурушничают, нет, и на вредительство это не похоже! Да, конечно, против Сильченко он не пошел, здесь он не поддержал Дебрева. А почему он должен был его поддержать? Разве он не имеет права на собственное мнение? Не одного Седюка Сильченко очаровал, не одного его пленил.

В Москве он, Дебрев, прямо сказал наркому: «Вторым не пойду, не умею согласовывать каждую мелочь». И разве нарком не оборвал его: «Придется пойти, товарищ Дебрев, имеется решение ЦК. А если хочешь знать, так нет ничего зазорного в том, чтоб учиться у таких, как Сильченко». То же самое повторил Забелин, а этот в людях разбирается, тут ничего не скажешь. Все они против него, все, не один Седюк, вот почему они выступали на конференции. Чего же он так разъярился на Седюка? И разве он, Дебрев, не видит свое собственное безобразное поведение? Он открыто грубил Сильченко, лез на скандалы, издевался над ним в личных разговорах. Сам-то он потерпел бы к себе такое отношение? Так удивительно ли, что другим поведение его не нравится, что его никто не поддержал, что даже правоту его стараются не замечать? Сам виноват, сам!

— Что ты ползешь, как мертвый? — бешено крикнул Дебрев.

Шофер дал полный газ. Из темноты вырывались столбы и придорожные лиственницы. Ветер, все сильнее дувший с горы, далеко отставал от ветра, поднятого машиной. Снег двумя столбами взметался из-под колес. У самого опытного цеха Яков так лихо затормозил, что Дебрев, выругавшись, стукнулся головой о переднее стекло.

Он нашел Седюка в плавильном отделении. Это была их первая встреча после партконференции. Седюк, сидя на корточках, рассматривал излом куска черновой меди. Он взглянул на Дебрева и поразился — даже во время ссоры и на партконференции Дебрев не казался таким хмурым и злым. Он тут же, в цехе, познакомил Седюка с содержанием письма Забелина.

— Показывай все, что успели сделать, — распорядился он. — Будем вместе соображать, как ответить Москве.

Седюк повел его в пристроенное к конвертерному переделу сернокислотное отделение. Это было небольшое помещение, сплошь заставленное монтируемой аппаратурой. Дебрев внимательно все осмотрел. Потом они с Седюком изучали расчеты и перелистывали подобранную Варей литературу — статьи в журналах, короткие фразы в учебниках. Еще ни разу Дебрев с таким вниманием не слушал, не перебивая, длинных объяснений, как сейчас. Он и слушал и изучал лицо Седюка, проверяя свои новые мысли, свое новое отношение к этому человеку. И мало-помалу в нем возникало и крепло убеждение, что все его недавние мысли о Седюке в самом деле вздор и ложь и что Седюк, что бы там ни писали эксперты Забелина, находится на верном пути. Все же он сказал:

— Проклятые немецкие секреты эти, вот что меня смущает!

Седюк пожал плечами.

— Во время войны все засекречено. Думаю, никто до немцев серьезно этим делом не занимался: сырья ведь и без конвертерных газов вдоволь. А у немцев, как у нас, по-видимому, оказался дефицит в сере, они и стали мудрить.

Теперь больше, чем когда-либо прежде, Дебрев был уверен в целесообразности испытания нового метода. Но он не отправился к Сильченко. Сев в машину, он приказал Якову поехать на угольную шахту. Его недавний разговор с Сильченко был непреодолимой преградой на пути к новой беседе. Невеселые мысли смутно поднимались в Дебреве и терзали его. Письмо Забелина, разговор с Назаровым и Седюком были завершающим звеном. Теперь Дебрев снова вспоминал все выступления против себя на конференции, думал о них без раздражения и злости. Да, многое, многое было правильно, нельзя по-старому. Дебрев еще не знал, каким же должен будет стать, но понимал, что прежним уже не будет. Так будет лучше, конечно, но пока это было нелегко, очень нелегко.