Юрий Платонычев - А дальше только океан

— Каким ветром, Петр Савельевич? Никак, в отпуск?

— Какой отпуск! — Жилин сморщился, будто проглотил лимон без сахара. — Покидаю вас. Решил податься ближе к цивилизации…

— Вот как! — Павлов был удивлен и лишь теперь заметил, что Петр Савельевич осунулся, сгорбился, потерял осанку. Видно, «податься ближе к цивилизации» решил не совсем добровольно. — И кого же назначили вместо вас?

— Да там одного… — Жилин досадливо махнул рукой, его глаза-буравчики часто и обиженно моргали. — Пока научится — дров наломает. Еще будут меня вспоминать.

«Вспоминать-то будут, — усмехнулся про себя Павлов. — Только как!»

Он поймал себя на мысли, что не испытывает к этому человеку ни обиды, ни неприязни. Абсолютно ничего не испытывает, словно и не было его вовсе, словно и не чинил он столько неприятностей. Впрочем, шевелилась какая-то жалость, и Павлов не мог понять, откуда она взялась. За что, по какой причине надо его жалеть? Потом понял, что это жалость не к нему, а скорее к людям, которые будут служить под началом Петра Савельевича в другом месте.

За двое суток Павлов ни разу не зевнул, а тут вдруг на него напала невероятная зевота. Он сжимал челюсти, старался глубоко дышать носом, придерживал подбородок рукой, однако зевота одолевала пуще и не было никакой возможности с ней совладать.

Жилин исподлобья, склонив голову к воротнику, глядел на Павлова, нервно постукивал ногой и с грустью улыбался. Павлов тоже глядел на Жилина, но ни улыбаться, ни говорить что-то приличествующее моменту ему не хотелось: целый год они жили рядом и не нашли общего языка, так неужели найдут его теперь, в минуты расставания?..

Он искал глазами Малышева, надеялся, что своим приходом тот развеет тягостное молчание, но Василия Егоровича и след простыл. Лишь через несколько минут Малышев мелькнул в толпе с кипой газет и был совсем рядом, но неожиданно сделал крутой вираж и скрылся за колонной.

Павлов уже собирался справляться у Жилина о благополучии его семьи или в крайнем случае потолковать о погоде, но в этот момент как-то радостно щелкнул динамик и бодрый голос диктора объявил наконец долгожданную посадку.

— Ладно! — в сердцах воскликнул Жилин. — Давайте пять. Не обессудьте, если что не так. Прощайте!

— Прощайте, — сдержанно ответил Павлов, протягивая руку, и, спохватившись, добавил: — Занимайте наше место. Вам еще долго ждать…

Он живо подхватил портфели — свой и Малышева — и направился к выходу.

«Вот и еще изменения в службе, — уже в самолете продолжал размышлять Павлов. — Новый начальник — большая перемена. Новый характер, новые взгляды, новые… Однако хуже не будет. Не должно быть. Кто бы ни пришел, хуже Петра Савельевича не будет!»

Мысли о Жилине постепенно исчезли, думалось уже о тех, с кем предстояло встретиться, о том полезном, что везли они с Малышевым из командировки. Потом подкрался такой могучий сон, о каком можно было лишь мечтать последние двое суток. У Малышева забот меньше, и он заснул значительно раньше. Стюардесса предлагала журналы, сувениры, дважды носила лимонад, но они ничего этого не видели и не слышали. Проснулись от мелодичной, усиленной микрофоном просьбы «пристегнуть ремни». Самолет шел на посадку.

На первой же ступеньке колючий холодок ринулся за шиворот, заставил поспешно поднять воротники, вспомнить о перчатках.

У нижней ступеньки трапа показалась добродушная физиономия мичмана Щипы, а это значило — за углом есть теплая машина.

— Давно ждете? — спросил сразу повеселевший Павлов.

— Третьи сутки несем вахту! — резво отрапортовал Щипа; по его лицу нельзя было представить, каким малым оказалось для него удовольствие бодрствовать в битком набитом аэровокзале да еще глядеть за машиной.

В машине и в самом деле тепло, Владислав тоже улыбается, однако видно, что он порядком замерз и дается улыбка ему как гимнасту, который на кольцах держит крест.

В ядовитой синеве неба, в мерзлой звонкости земли, в жухлых травах на газонах вокзала, в оголенных, уже окоченевших деревьях — во всем ощущалось предзимье. Из-за этого, хотя машина катила по хорошо знакомой дороге, все вокруг казалось Павлову незнакомым. Покрытые серебристой изморозью сопки словно приподнялись, вдоль берега блестела узкая ледяная корка; яркое солнце совсем не грело, густая синь воды и неба будто и несла этот пронзительный холод.

— Что нового? — спросил Павлов. — Как Власенко?

— Все нормально, товарищ командир, — успокаивающе ответил Щипа и мог бы ничего больше не говорить. У моряков «нормально» означает очень многое. А главное, что все живы-здоровы, что не было никаких ЧП. — Николай Захарович уже в парк выходит.

— Вот это хорошо! — Больше всего Павлова обрадовало, что Власенко стал на ноги.

На лице Щипы недоставало чего-то весьма существенного, но чего?.. Павлов обернулся и некоторое время всматривался в мичмана. Тут подал голос Малышев:

— Не ко двору пришлись? — Он по-гусарски провел у себя под носом.

— Да ну их! — Щипа махнул рукой.

Исчезли, упорхнули как мотыльки мичманские усики. Щипа, конечно, умолчал, что с усиками «для импозанту» случился самый настоящий конфуз. Недавно ему в голову пришел расчудеснейший мотив. Щипа долго его напевал, никак не мог вспомнить, из какого он фильма, а когда брился — вспомнил. В порыве вдохновения Щипа забыл, что в руке у него не дирижерская палочка, а опасная бритва, и на самой верхней ноте сбрил себе правый ус. Он очень огорчился, но выход был один — сбрить и левую половину.

— Вот такая одиссея… — Мичман тяжело вздохнул, возвращаясь к былым переживаниям.

Владислав хорошо знал про «одиссею» и, чтобы не рассмеяться, прикусил губу, сдвинул брови в одну строгую полоску и нарочито пристально вглядывался в серую ленту, стремительно бегущую под колеса.

— Да, еще новость! — Щипа засиял, моментально позабыв о своих усах и о своих переживаниях. — Расчеты Самойленко аж первое место по флоту заняли!

«Выходит, не зря шлепали самолюбивого парня!» Павлов даже раздвинул кашне: от хороших вестей ему стало совсем тепло.

— А как вы?.. К празднику готовитесь? — совсем оттаяв душой, спросил он.

— Больше старое повторяем, но… — Щипа нагнулся к Павлову и, понизив голос, интригующе проговорил: — Вам по секрету, а Валентин Петрович уже знает. Сочинили свою песню. Только для остальных это сюрприз.

У Владислава наружу вырывались какие-то сдавленные звуки, хотя он изо всех сил крепился, старался быть серьезным, — о «сюрпризе», как и об «одиссее», давно уже все знали.

— О чем же песня, если не секрет?

— Какой секрет! — Щипа широко улыбался. — О службе, о дружбе, о крае нашем. В общем, о нашей жизни!

— Завтра же «по секрету» послушаю…