Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение

— Подъезды блокируют.

— Хорошо. Где босс?

— Едет на встречу с партнером. Ты там должен быть через семнадцать минут. Ворота открыты. Возле них стоит шеф склада, он махнет рукой...

Звенит в машине Дина звоночек — сигнал от Ольги... Он медленно едет следом за этим сигналом по улицам...

К складу Вилмор подъехали два роскошных лимузина, шоферы в форме распахнули двери, из машин вышли респектабельные господа с «дипломатами», скрылись в складе, зашли в пакгауз, немедленно разделились и, отбросив крышку люка, что вел к водоснабжению, спустились вниз, в подземную канализацию города.

Ганс свернул в узкую улицу, что вела к складу Вилмор; Грэйв сидел в траке, который запирал поворот на улицу, что вела направо, другой агент — в том, что шла налево; путь для трака Ганса только один — в склад Вилмор.

Ганс нажал на газ, разнес ворота склада Вилмор, пронесся по территории, прорвал забор и швырнул в окно две гранаты позади себя.

Машина, в которой сидел Петров возле забора склада, рванулась следом за траком Ганса.

Один из агентов высунулся в окно, чтобы разрядить обойму в его скаты, но в это время два «мерседеса» вырвались из переулков на рычащей скорости и сплющили машину Петрова...

У входа в Вилмор началась пальба; мафиози били по тракам, агенты Грэйва и Билла Нимза методично отстреливали мафиози...

Звенит, звенит в машине Дина, который несется по улицам города, звенит позывной Ольги, та самая коробочка с губной помадой...

А тем временем Ганс неторопливо въехал на пустынную улицу, увидел человека возле ворот, который махал ему рукой, въехал туда, ворота моментально затворились; во дворе стоял другой трак и два «крайслера»: возле одного стояли Ричард и агент полиции Билл Нимз, прижимая к себе Ольгу, возле второго — два человека, поддерживавшие под руки профессора Моса с чемоданчиком.

— Ганс, — сказал Билл Нимз, — удостоверься, что профессор Мос привез деньги, а не куклы.

Ганс подошел к профессору Мосу, тот раскрыл чемодан, набитый упаковками банкнот.

— Порядок, — сказал Ганс. — Это не куклы, Билл... это деньги, Ричард...

Ричард легко выстрелил в Ганса из своего индийского револьвера, пояснив джентльменам, — он слишком много знал, приношу мои извинения...

...Тонко звенит звонок, он кажется пронзительным, вынимающим душу.

...Звонок звенит в кармане Дина, который продирается сквозь чердак, — падая, чертыхаясь, кровавя руки, — к оконцу, что выходит на двор склада, где сейчас начнется обмен, и начнут вскрывать контейнеры, в которых вместо гашиша — песок, и тогда Ольге конец, а отправил ее сюда он, Дин, и не будет тогда ему прощенья...

Дин успел вовремя...

Когда один из телохранителей седого джентльмена начал вскрывать контейнер с товаром, Дин снял с плеча карабин и вжался в приклад.

Он взял в оптику сверхсильного прицела поочередно Билла Ним-за, Ричарда, старого джентльмена, телохранителей, проверил, плотно ли сидит насадка бесшумного боя, и начал прицельно щелкать одного за другим; Ольга бросилась под трак; молодец девка!

Бросив карабин, Дин кинулся вниз, крича на ходу в рацию, что все лежат в пятиминутном параличе, скорей сюда, Честерт-бридж роуд, жмите, пять минут, потом они очухаются...

Он пулей выскочил из дома — в разорванном пиджаке, окровавленный, перемахнул через забор и, выхватив из кармана три пары наручников, бросил их Ольге:

— Скорей хомутай их, пока не очухались!

Дин провожал Ольгу, — два незаметных человека в шумной толпе. Обняв Ольгу, Дин незаметно опустил ей в карман кассету, шепнув:

— Это — твоя главная защита.

Не предложив Ольге сесть, Романенко сказал сухо:

— Я думаю, вы сами напишете заявление об уходе... Мне бы не хотелось губить вам жизнь, выгоняя вас по статье кодекса о труде, который поставит конец на вашей карьере — раз и навсегда.

Ольга долго смотрела на него, потом приблизилась и дала пощечину, бросив на стол кассету. Уходя, заметила:

— Это — копия.

Неторопливым, вальяжным, а потому начальственным жестом Назаров пригласил Писарева к длинному отполированному до зеркальности столу совещаний, поднялся со своего рабочего места, сел напротив, сдержанно улыбнулся, отчего его сильное лицо со следами загара собралось еще больше, спросил:

— Что будем пить? Чай? Или попросить кофе?

— Если позволите, кофе.

— Я-то позволю, а вот как доктора?

— На сердце пока не жалуюсь.

— Вам сколько?

— Сорок восемь.

— Не возраст, конечно, но уж пора начинать серьезно думать о здоровье.

— Как начнешь думать, — улыбнулся Писарев, чувствуя, как проходит скованность, охватившая его, только он переступил порог это­го большого, в деревянных панелях, кабинета заместителя начальника главка, — так непременно заболеешь.

— И то верно, — так же улыбчиво согласился Назаров и нажал кнопку, вмонтированную в этот блестящий стол рядом с телефонным аппаратом.

Вошла секретарь с блокнотиком в руках. Назаров покачал головой:

— Нет, писать сейчас ничего не будем. А вот не могли бы вы сварить кофе: заслуженный артист, — он кивнул на Писарева, — от чая наотрез отказался. Если у нас остался зеленый, узбекский, заварите мне чашку, пожалуйста, только не крепко, чтоб сердце не молотило: эскулапы требуют соблюдать режим, — пояснил Назаров и, сцепив крепкие пальцы, придвинулся к Писареву, опершись локтями о стол.

«И как локти не покатятся? — успел подумать Писарев. — Стол словно каток».

...Он всегда с почтением относился к тем, кто умел кататься на коньках. Отец как-то привел его в парк культуры; это было в последнюю предвоенную зиму; гремела музыка: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось»; юноши и девушки в байковых курточках и модных тогда, очень широких шароварах катились по льду, звук, который издавали коньки, соприкасаясь со льдом, был хирургическим, жестким.

В раздевалке, взяв напрокат коньки, отец посадил его в кресло, привязал коньки ремнями к ботинкам и сказал:

— Сейчас я надену свои, серебряные, и научу тебя кататься.

Сане Писареву было тогда восемь лет, а отцу тридцать два, и он

казался ему очень старым, но самым добрым и умным; он очень жалел отца, особенно после того, как папу сняли из-за брата Лени с работы и ему пришлось перейти слесарем в автобазу редакции «Известий».

— Ну, пошли, сына, — сказал отец, забросив на плечо свои ботинки, связанные тесемочками. — Давай руку.

Саня поднялся, хотел было протянуть отцу руку, но нога его под­вернулась, и он, не удержавшись, упал, больно ударившись локтем об урну.

— Не беда, — сказал отец, подняв его легко и сильно, — я ушибся о камень, это к завтрему все заживет.