Георгий Шолохов-Синявский - Беспокойный возраст

Эля выбежала раскрасневшаяся, с сияющими глазами, в старинном платье крестьянской девушки, в пунцовом сарафане и бутафорском кокошнике.

Максим даже не узнал ее вначале: смазливое, подрумяненное лицо светилось наигранной стыдливостью и лукавством. Максим опасался встретить Элю разгневанной за учиненный скандал, но увидел в глазах ее только удивление.

— Ты?! — негромко вскрикнула она. — Как это занесло тебя в наше святилище? — Кокетливо пожимая округлыми плечами, не давая Максиму опомниться, она отвела его в полутемный угол коридора, спросила: — Соскучился? Вспомнил? Вот умница! — Она сжимала его руки, заглядывала в глаза.

— Погоди, — мрачно предупредил Максим и сразу перешел к делу: — Что Леопольд?

Элька сделала невинные глаза:

— А что? Ничего!

— Не обижается?

Кудеярова заговорила полушепотом, как будто заискивая и подделываясь под его тон:

— Ты правильно его стукнул. Я была в восторге, когда он вернулся с синей шишкой. Он нахал и страшно надоел с этим своим Юркой. Просто бездельники какие-то. И совсем распустились…

— Ну, и что он? Собирается жаловаться? — допытывался Максим.

— Не будет он жаловаться. Он трус, у них самих рыла нечистые. Но он поганый… И не связывайся с ним. — В голосе Эли звучала искренность. — Миленький, как я рада! Ты, конечно, придешь к нам? Придешь? — настойчиво просила она.

— А как же Бесхлебнов? — насмешливо щурясь, спросил Максим. — Ведь он твой жених.

Эля заиграла длинными, загнутыми кверху ресницами, засмеялась. И странно было слышать этот смех из уст миловидной девушки-крестьянки.

— Мишка — жених? Ха-ха! Ты же знаешь, он не герой моего романа. Ведь это утюжок… Монстрик!

— Ладно! — сурово оборвал Максим. — Ты дай мне его адрес. Мне очень нужно. Я тороплюсь.

— Так ты придешь? — заговорщицки, шепотом спросила Эля, обдавая Максима запахом румян. — Мои старикашки уедут на дачу. Неужели ты забыл, как нам было хорошо? — И она прижалась к нему высокой упругой грудью.

Максим отвернулся, повторил:

— Дай адрес Бесхлебнова.

Элька изменилась в лице:

— А вы с Мишкой и в самом деле невежи и шакалы. Пожалуйста, вот тебе адрес. Он мне не нужен. Можешь ему кланяться. И скажи: он такой же свинья и чурбан, как и ты… И мне чихать на его героизм.

— Хорошо. Передам. До свидания.

Максим повернулся, чтобы уйти, но Элька вцепилась в его рукав. Из-под раскрашенного под парчу кокошника зло засверкали ее ясные, притворно невинные глаза.

— Ты что? Неужели никогда не придешь?

— Никогда, — твердо ответил Максим.

— Лидия? Да? — ревниво спросила Элька.

Максим не ответил. То смутное и нечистое, что было у него с Кудеяровой два года назад, казалось теперь ему особенно постыдным. И театральная красивость ее была для него в эту минуту особенно неприятной.

Голос ее стал заискивающе-ласковым.

— Ты и на спектакль не придешь? — Кукольное личико ее пылало обидой от полного невнимания к ее сценическому дебюту. — Ведь я играю в «Каширской старине». Смотри, какой у меня костюм, — смиренно добавила она и даже сделала перед ним легкий, грациозный пируэт.

Максим не взглянул на нее, направился к выходу.

— Какой же ты нахал! — со злыми слезами в голосе крикнула Элька.

Суровая вахтерша сокрушенно покачала головой не то вслед Максиму, не то осуждая молодую актрису.

Максим прошел по гнущимся доскам через глубокие траншеи с уложенными в них газовыми трубами и, войдя в дверь старого дома, очутился в сырой и мрачной лестничной клетке. Домоуправление, видимо, смотрело на этот дом как на обреченный; его давно не ремонтировали, не штукатурили, стены покрылись серо-зеленой плесенью, потолки в лестничных перекрытиях обвалились, но на почерневших дверях, рядом с почтовыми ящиками, все еще значились фамилии жильцов, а под кнопками звонков указывалось, кому и сколько раз звонить.

Он неуверенно нажал кнопку. Дверь отворилась, и на пороге появилась опрятно одетая пожилая женщина с поблекшим лицом и бирюзовыми глазами, очень похожими на глаза Миши.

Откуда-то из глубины полуподвальной, неярко залитой дневным светом комнаты метнулась знакомая коренастая фигура. Максим опомниться не успел, как сильные руки уже сжимали и трясли его, а дружеские шлепки так и сыпались на его спину.

— Нашел? Вот молодчага! А я тогда за этой кутерьмой даже забыл пригласить тебя и адреса не дал. Только после вспомнил. Вот здорово, что пришел. Честное слово, ты настоящий парень, — широко улыбаясь и увлекая Максима в комнату, добродушно басил Бесхлебнов. — Живем мы с мамашей не ахти как просторно, зато вполне самостоятельно.

— Ах, балагур, ты уж молчи, — вмешалась женщина. — Тебя на шестик посади, и то песни петь будешь.

— И буду. Познакомься, дружище. Это моя мама — Елена Дмитриевна… Была когда-то, как у лермонтовского купца Калашникова, Алена Дмитриевна, даже в Елоховскую церковь ходила, а теперь образумилась.

— Ой, шутник! Он вас заговорит, — с ласковым укором глядя на сына, произнесла Елена Дмитриевна и протянула Максиму сморщенную руку.

Жили Бесхлебновы в самом деле нешироко — маленькая, не более десяти квадратных метров, комната освещалась единственным низким окошком, какие бывают в полуподвальных этажах, другая (еще меньше первой) служила, по-видимому, спальней Елене Дмитриевне. Обе комнатки были устланы домоткаными дорожками и сияли чистотой. Тут же нашлось место и для диванчика, и для кровати, где, очевидно, спал Миша; на столике в углу приткнулся телевизор, ни вокруг стола — четыре стула, на стене — дешевые коврики, фотографии, две-три репродукции с картин — во всем опрятность, непритязательность.

Тоном избалованного, не ведающего нужды человека Максим сказал:

— Да, Миша, живешь ты действительно… скудновато…

— А что? — сияя светло-голубыми глазами и удивленно оглядываясь, беспечно спросил Миша. — Не нравится? А мы с мамашей привыкли, верное слово. Ведь я уже два года как в отъезде, а ей зачем много?

— Да тебе-то все равно, — махнула рукой Елена Дмитриевна и нахмурилась: замечание Максима о жилье ей не понравилось, впервые пришел и уже навел критику.

— Теперь вам обязательно дадут хорошую квартиру, — пообещал Максим так уверенно, словно сам заведовал распределением жилплощади. — Орденоносцам всегда дают в первую очередь.

— Как же, жди… Теперь орденоносцев — тыщи, всех сразу не ублаготворишь, — заметила Елена Дмитриевна.

— Может, и дадут, — простодушно улыбаясь, неуверенно согласился Миша. — Ежели предоставят, не откажемся, мамуня, а? Только ведь я вряд ли в Москве останусь. Разве я свою целинную судьбу на Москву променяю? Там у меня теперь и друзья и работа. Моряк как привяжется к морю — не оторвешь, так и меня от целины… — Миша плутовато взглянул на мать, подмигнул: — Я и женюсь там, семейный якорь брошу и тебя, мамуня, туда заберу…